В тени луны. Том 1
Шрифт:
Последующие несколько лет жизни Винтер не были полностью несчастливыми, так как, помимо своего прадеда и Зобейды, ей перепадало немного любви и внимания. Но только в обществе этих двух людей, которые любили ее, проявлялись свойства ее характера, заслуживающие нежность и внимание. Для всех остальных она оставалась простым и молчаливым ребенком, настолько ненавязчивым, что казался почти незаметным.
Ее новый родственник, брат ее деда, который был добрым и занятым наукой человеком, обнаружив, что она обладает определенными познаниями во французском и испанском языках, поощрял ее в изучении этих языков, но так как его выбор литературы был, как правило, ей не по силам, ей это не доставляло удовольствия.
Герберт, виконт Глайнд,
Шарлотта со свойственным ей деспотизмом, по-своему очень любила Герберта, и его смерть явилась для нее двойным ударом: и для ее сердца, и для амбиций. Она пришла бы в неподдельный ужас, если бы кто-нибудь обвинил ее в пожелании смерти своему тестю, но много лет с чувством приятного предвосхищения она ждала того дня, когда ее муж унаследует титул и состояние. Однако теперь этот день уже не наступит. Она никогда не станет графиней Уэйр: только у Джулии, теперешней виконтессы Глайнд, еще оставался шанс стать ею.
От сильного расстройства в связи с потерей мужа и несбывшихся надежд здоровье Шарлотты дало трещину, и врачи посоветовали ей поехать лечиться в Баден. Она выехала на континент в сопровождении своих трех некрасивых дочерей и не вернулась. Хантли, поспешно вызванный из Уэйра, приехал слишком поздно, чтобы застать в живых свою мать; он остался для участия в похоронах. По возвращении назад вместе со своими сестрами, он покинул Довер-Хауз, который занимал с женой и дочерью, и переехал в родовой замок, а Джулия смогла взять в свои руки бразды правления, ранее бывшие в руках Шарлотты.
В течение нескольких месяцев после смерти Шарлотты жизнь для маленькой Винтер показалась немного легче. Никто ее теперь не беспокоил, не придирался и не читал нотаций «для ее же собственного блага». Однако этот ее период затишья длился недолго, поскольку большая часть враждебности Шарлотты по отношению к Сабрине вызывалась материнской ревностью и теперь те же самые чувства начала проявлять Джулия.
Тот факт, что Эрл не проявлял никакого интереса к ее дочери, а только выказывал разочарование по поводу пола ребенка, ее не очень волновало, так как он был вначале огорчен «предательством» Сабрины, а позже был глубоко потрясен сообщением о ее смерти. Однако Джулия была уверена, что как только первая боль и горечь пройдут, он увидит, что ее любимая Сибелла обладает той же, если не большей, красотой, которую он так боготворил в своем сыне Джоне и своей внучке Сабрине.
Джулия сама боготворила своего единственного ребенка. Если бы у нее были еще и другие дети, вполне вероятно, что ее любовь оставалась бы в нормальных пределах материнской привязанности, однако роды Сибеллы оказались затяжными и трудными, Джулия медленно поправлялась и только потом узнала, что она больше не сможет иметь детей. Подобно своей свекрови Шарлотте, она была честолюбива, и для нее было тяжелым ударом узнать, что она уже никогда не сможет подарить своему мужу наследника и когда-нибудь графский титул и недвижимость перейдут к кому-нибудь из детей дяди ее мужа Эшби. Однако Эшби не проявлял интереса к женитьбе, и если он не преуспеет в этом, титул и часть наследуемой земли без права отчуждения от всей недвижимости покинут прямую линию наследования, хотя по-прежнему оставалась бы значительная часть наследуемого имущества, которая, как была убеждена Джулия, должна была отойти к Сибелле. Поэтому она огорчилась, когда между старым Эрлом и дочерью Сабрины возникли и установились прочные узы взаимной привязанности, она расценила это как предательство, в результате которого ее собственное прекрасное дитя не будет пользоваться преимуществом наследования в доме Уэйров из-за присутствия этого бледного, молчаливого, англо-испанского отродья.
Все,
Сама девочка не понимала, чем вызывает у новой виконтессы такую нелюбовь к себе. Девочка просто осознавала это и старалась как можно реже попадаться на глаза тете, хотя это было трудно, так как она и Сибелла пользовались одной и той же классной комнатой, у них были одни и те же гувернантки, общие уроки музыки и танцев и еженедельные занятия с учителем рисования.
Винтер обладала большей смекалкой и более живым умом, чем дочь Джулии, но она заметила, что, если она готовит свои уроки быстрее и лучше, чем Сибелла, это по каким-то причинам раздражает леди Глайнд. Поэтому она нарочно отставала от своей менее сообразительной кузины, так что гувернантки и учителя, которые сначала восхищались преждевременно развитой скоростью восприятия ребенка, оказались разочарованы в ней и решили, что она в конце концов немного несообразительна.
Она чувствовала себя одинокой, ведомой по жизни складывающимися вокруг нее обстоятельствами новой жизни; ее единственными компаньонами были молчаливая индийская служанка и глубокий старик, подкошенный возрастом и подагрой. Поэтому было неудивительно, что в ее памяти жили воспоминания об Индии, как о стране чудес и красоты, где всегда светит солнце и где люди живут не в огромных холодных комнатах, заставленных безобразной темной мебелью, но в садах, полных удивительных и прекрасных цветов и прирученных птиц.
— Однажды, — говорила Азиза, леди-магометанка, нежно прощаясь с рыдающим ребенком, — ты вернешься в Гулаб-Махал, и мы снова все будем счастливы.
Зобейда тоже тосковала по своей родине и поддерживала ее живой образ в памяти Винтер, пересказывая сказки, которые Азиза, леди-магометанка, любила рассказывать ей по вечерам, сидя на плоской крыше-террасе женской половины дома и оглядывая окрестности прекрасного, яркого города Лакноу.
Эти сказки Винтер нравилось пересказывать старому Эрлу, сидя напротив него в высоком кресле с дубовой спинкой, ее маленькие ножки свободно свисали с кресла, не доставая пола и она легко и свободно переводила с языка Зобейды и Азизы, леди-магометанки, так что рассказы приобретали явно библейский аромат. Ее глаза становились невероятно большими, маленькое заостренное личико покрывалось румянцем от возбуждения, а теплый, хрипловатый, детский голос переходил в медленное, монотонное песнопение:
— «…итак, он построил ему большой город, весь из красного песчаника и белого мрамора из Джайпура, с дворцами и башнями и внутренними двориками; а вокруг него огромную стену, выше, чем самые большие пальмовые деревья. Однако боги отвернули свои лица от него, поэтому дожди прекратились, источники высохли, а река находилась далеко, много раз по две мили оттуда, поэтому стада пали от жажды, посевы в полях засохли на корню. Тогда сказал народ: — Давайте уйдем отсюда. Этот город проклят. — И они ушли прочь. И песок надвинулся на город и похоронил его под собой, и стало так, как будто его никогда не было…».
Однажды Джулия прервала одно из таких занятий, и старый Эрл, кивнув головой в сторону маленькой фигурки в большом кресле, неожиданно заметил: «Когда-нибудь однажды она станет красавицей: как ее мать».
Джулия быстро отвернулась, почувствовав внезапную боль в сердце. Однако краски погасли на лице Винтер и исчез блеск глаз, а все, что увидела Джулия, было простым, болезненного вида, ребенком, сидящим так же тихо, как какая-нибудь маленькая пташка, когда над ней парит ястреб. Джулия испытала чувство огромного облегчения и засмеялась своим отрывистым, металлическим смехом, который всегда напоминал Винтер звон сосулек, падающих на замерзшую землю, и сказала: