В тени малинового куста
Шрифт:
Я положила альбом в пакет и пошла скорее прочь с блошиного рынка.
Ночью ко мне пришла Мэрим. Она села на краешек кровати и ласково погладила меня по голове.
– Девочка моя, послушай меня внимательно. В этом альбоме тридцать листов, ровно столько, сколько ты прожила без него. До вашей встречи есть еще время. Вспомни все, что тревожило тебя. И нарисуй. А когда будешь на побережье, попроси старого Патрика, он из наших , чтобы вывез тебя на катере подальше от берега, привяжи к этому альбому камень и брось в воду.
И
Мэрим достала из кармана карандаш и положила на альбом. Она еще раз погладила меня по голове и растаяла мерцающим облачком в углу комнаты.
Утром, прихватив альбом, я спустилась на улицу в кондитерскую «Paradise» в доме напротив. Меня встретил хозяин: «Nice to meet you, madam! Cofee оr tea?» Мсье Фонтень не забыл меня. Он немного говорил по-английски, и мы могли пообщаться.
– Nice to meet you! Green tea, please!
– Новый роман? – спросил он меня.
– О, нет, я просто отдыхаю и сегодня я – художник.
– Я всегда восхищался талантами русских женщин, мадам!
– Мерси!
Так, за несколько дней я заполнила рисунками весь альбом. На первом листе была статуя Свободы на фоне моего малинового куста, на втором – Генуэзская крепость, потом синичка, сидящая на форточке, потом, потом…
На последнем было изображено основание Эйфелевой башни, и мужчина с женщиной, стоящие спиной друг к другу.
Это означало, что решение для себя я приняла окончательно.
Накануне нашей встречи в Париже пошел дождь. Я сидела у окна и любовалась городом.
Только вчера над этими улицами разносился запах жареных каштанов, слышались из приоткрытых дверей кафе звуки аккордеона и милый женский смех. Но за ночь город сменил свой наряд.
Художница-осень раскрасила город всего лишь в два цвета – серый и желтый. Серые кубики домов на полупустых улицах и золотистые пятна каштанов. Все это казалось сквозь туман и дождь размокшей декорацией, забытой бродячим театром, уехавшим догонять лето и солнце.
Лишь иногда мелькал то там, то тут яркий купол зонта. И было удивительно, сколько оттенков серого нашлось у осени на палитре.
Осень в Париже...
Я любила этот город в любое время года. Миллионы оттенков серого цвета под моросящим дождем. Да, осень в Париже была особенно хороша! Словно нежная песня об ушедшем лете. Жаль, что мне приходится уезжать именно сейчас.
Можно было бы сварить еще кофе и сесть у окна, откуда открывается чудесный вид на город, и наблюдать, как опускаются осенние сумерки, пустеют улицы. Включаются фонари, которые кажутся сквозь дождь размытыми, и множество лучиков делает их похожими на желтые астры, что продает на углу элегантная седая цветочница.
Эту даму я прозвала мадам Осень.
Весной и летом на этом месте работала красивая молодая женщина, смешливая и задиристая Вивьен, с которой мы подружилась, я частенько покупала у нее нежные розовые фиалки. Три года назад я провела июнь и июль в Париже, дописывая очередной любовный роман. Подруга любезно предоставила мне свою квартирку.
Я увидела его издалека. Он был в джемпере
Женька очнулся от мучивших его дум и повернулся ко мне.
Лицо его было одутловато, а глаза потеряли прежнюю синеву и стали серыми, словно выцвели на солнце.
– Привет… Я в Париже… – просто сказала я.
– Привет, – тяжело выдохнул он, словно и не рад был моему появлению.
– Я здесь, Женька, я здесь…
– Это тебе! – протянул он васильки.
– Жень, значит, ты ничего не забыл?
– Я не мог забыть об этом все тридцать лет. Потому что дурак набитый!
– Так почему же ты ни разу не появился в моей жизни за это время?
– Давай поднимемся на верхнюю смотровую площадку? – предложил он, не ответив на вопрос.
Он сказал этот таким тоном, что мне стало не по себе, у меня возникло ощущение, что он задумал что-то страшное. Я попыталась представить эту его задумку и вздрогнула.
– А где Фима? – спросила я и тут же поняла, что сморозила глупость.
– Фима? Нет Фимы больше! Ушла Фима.
– Как нет? – ужаснулась я.
– А вот так. Мы приехали в Париж, и она умчалась гулять. Она хорошо знает город, я и не волновался. Пришла поздно, поцеловала меня, я как раз собирался ложиться спать. А утром я нашел письмо. Она сдала свой билет на круизный лайнер и купила билет на самолет. Написала, что видит, что мне она больше мне не нужна и просит ее не искать и не беспокоить. Если нужен ей буду, сама меня найдет… А я в октябре хотел сделать ее генеральным директором. Мне тяжело уже самому все дела вести. Так она и об этом написала, – ненавижу, мол, ваш хлеб бородинский, и компания мне твоя не нужна. Жених, видите ли, у нее богатый! Гостиницу имеет в Майами. Квартиру свою на Манхеттене сдала, Йель бросила. Замуж выходит и уезжает к мужу. Противно ей находиться в одной каюте с предателем и страдальцем. Она посчитала меня предателем по отношению к Серафиме.
– Да-а, дела… – я не нашлась, что еще сказать.
– Еще написала, что простить мне не может, что покойную мать на тебя так быстро променял. За что боролся… Ириш, давай бросим все и уедем ко мне в Нью-Йорк! Я не бедный человек, ты не будешь ни в чем нуждаться, вот два билета без числа до Нью-Йорка, – он вытащил из бумажника бланки билетов.
Я подошла к перилам смотровой площадки и посмотрела на восток. Туда, где за горами, за долами грустит и ждет меня мой малиновый куст, под которым я была всю жизнь так счастлива. Разве я могу променять его на жизнь в Нью-Йорке?
– Если ты ждешь ответа, то я говорю тебе – нет. Забудь об этом. Я простила тебя, но… нет! У меня завтра поезд в тринадцать тридцать. И это все.
…Огромный черный зонт распластался над нами, словно намокшая птица. Я стояла, уткнувшись носом как раз туда, где у мужчины обычно находится узел галстука. Но рубаха Женьки была расстегнута, и я все вдыхала и вдыхала такой забытый запах... Чужой запах.
Мне страшно было оторваться от него. Я знала, что не увижу его больше никогда в жизни.