В тени славы предков
Шрифт:
Глава тридцать шестая
Таял снег. Павша, опираясь на копьё, со скучающим видом смотрел на звонкую капель, опадающую с соломенной кровли и уже пробившую серые дыры во льду около крыльца. Молитва в небольшой церкви шла долго, к тому же дом чужого Бога люди предпочитали обходить стороной, поэтому скука была здесь страшная для несущих службу кметей — ни поглазеть, ни словом перемолвить с кем-либо. Князь, будучи сам крещён в ромейскую веру, чужого Бога никому не навязывал, потому христиан охраняли больше для почёта, и то только по их христианским праздникам. Однако к христианам относились настороженно, как и к храму, где происходило чуждое для всех таинство.
— Не взял ли хлеба, молодец? Пожевать бы чего.
Павша прислушался: певучий голос греческого попа вдруг затих. Оба кметя ободрились — как все выйдут, так можно отправиться в дружинную избу. В княжеской дружине все были христианами, но по сути ничего не изменилось для крещёных кметей: так же приносили требы Перуну и остальным богам, так же не ходили на малопонятную для них службу. Впрочем, на жертвоприношениях не забывали помянуть и нового Бога.
Растворились ворота, выпуская прихожан. Кмети посторонились, с любопытством разглядывая выходивших из церкви. Все, мужи и жёнки, на службу приходили в выходной сряде: замелькали зимние вотолы, отороченные соболиной и куньей опушкой, опашни и кожухи, крытые парчой, красные сапоги, в которых по стылому, по-весеннему отяжелевшему снегу только домой добежать. Павша раз в пятый, а может, и в шестой стоял в стороже у христианского храма, молодым глазом примечал девок, перемигивался, когда кто-нибудь оборачивался к нему. Он был хорош собой в мать свою (недаром Милавой звали): кудряв светлым волосом, большеглаз и востронос. Знал об этом и знал, что жёнки заглядываются на него. В очи бросился белый овал лица, до небесной голубизны светлые, как у словен новгородских, глаза. Взгляд девчонки задержался на нём, разглядывая не с головы до ног, как смотрят иные, старшие жёнки, а с простым любопытным изумлением, будто ждала увидеть кого-нибудь другого. Павшу обдало, словно пламенем, чувством, не знакомым до сего дня. Расправил плечи, разведя в стороны полы расстёгнутого нагольного кожуха, обнажив на груди ряд железных блях, нашитых на стегач, заломил шапку на затылок, чтобы девчонка получше его разглядела. Та нечаянно коснулась своей щеки, прикрытой шерстяным платом, и, будто повторяя Павшины движения, поправила кунью шапку. Показалось, или вправду улыбнулась? Павша засопел, успокаивая сбившееся, будто на ратных учениях, дыхание, сказал как будто негромко:
— Узнаю, кто, — моя будет!
Темята, помогавший попу затворить ворота, ухмыльнулся, глядя на соратника.
— Чего скалишься, волколак? — ухмылка Темяты сейчас раздражала Павшу.
— Знаешь, кто это? — голос Темяты звучал по-отечески. — Дочь боярина Станислава, что с князем Святославом в печенегах сгинул. Некогда Станислав с похода пришёл: воевал за кесаря царьградского по Ольгиному наказу. Простым кметем был когда-то, а в походе такую славу снискал, что сама княгиня ему под венец новгородскую боярыню подвела. Я тогда, как и ты, возгрёю по копейному древку стекал, но свадьбу помню, будто вчера было.
— Сколь тогда лет девчонке?
Кметь сморщил лоб, вспоминая и пору ту, и сколько лет утекло, как был молодым:
— Тринадцать. А может, и четырнадцать аль вовсе пятнадцать. А ещё бают, что Святослав Станислава с рабов взял, когда тот на ромейских кораблях веслом грёб. Но то, сдаётся мне, уже люди насочиняли.
— Доброго рода дева, стало быть, — заключил Павша.
— Доброго, — согласился Темята, — только рожа твоя мало в походах битая и вовсе немытая.
— Чего?! Я в походе на ятвягов копьём началовал!
— Смердами сохатыми? Ну-ну!
Павша замахнулся древком, Темята со смехом уворачивался.
— Коли оженишься на ней, то, клянусь конями Хорса, бронь и меч продам, но поставлю тебе братину ромейского вина!
— Иди к купцам уже, ибо твоих драных портов даже на чару кислой браги не хватит!
Павшу по-доброму высмеяли в молодечной, заключив: пусть пробует парень, не зазорно боярской дочери с кметем княжеским связаться. Но в следующий раз Павше увидеть её не удалось: из Осинок пришла страшная весть, что мать его Милаву нашли мёртвой с перерезанным горлом. Павша тряс за плечи Горимку, младшего брата Блуда, привёзшего весть, спрашивал: как, кто и где мать нашли? Выяснялось не много: труп нашли в лесу почернелый уже, видать, среди зимы злодейство совершилось. Колот ездил по весям, вызнавал, выспрашивал, пытаясь хоть что-то узнать, но было всё напрасно. К мужу Милавы, Некруту, ездил, но тот оправдался, говорил, что жалится по жене.
— А Некрут здесь при чём? — удивился Павша. Знал, что не всё там в ладу было, но впервые узнал от Горимки, что Некрут колотил почём зря его мать и даже глаз выбил.
— Так это не искрою из печи? А дядька почто молчал? Вы что все, сговорились скрыть от меня?!
Выпроситься у Блуда было минутным делом. Снег почти сошёл, набухшая от влаги земля готова была разлиться половодьем. Павша на боевом коне оставил далеко позади себя Горимку, едва сдерживался, чтобы не стегануть по конской спине плетью, — себе дороже будет, коли без служебной надобности запалишь коня.
Промокший от раннего весеннего дождя, уставший с дороги и потому потерявший всю злость, в дядькином тереме ел горячее варево, запивая мёдом, приятной истомой разливавшимся по телу. Колот смотрел на сыновца, рассказывая, как и где нашли его мать. Поведал и про Некрута, по одному короткому вопросу поняв, что Горимка всё уже сказал Павше.
— Кто это сделал, кому надо? — Павша швырнул ложку в пустую тарель, отодвинув её от себя. Услада, убирая посуду, посмотрев племяннику в лицо, сказала:
— Тати какие-нибудь. Мало извергов по белому свету шатается?
— Мужику от бабы одно надо, а стрый сказал, что насилья не было над ней, — возразил Павша. Лапа заметил, что сыновец избегает называть Милаву матерью. Стыдно всё же за те гулянки, что устраивала по смерти мужа, и сын хоть невелик тогда был, но замечал всё и запомнил крепко. Павша поставил локти на стол, опустил голову, спрятал в ладонях лицо. Просидев некоторое время, взъерошил волосы, спросил:
— Может, Некрут это свершил?
Голос у Павши не дрожал — не шли слёзы у парня. Выброшенная когда-то из сердца мать не вмещалась полностью обратно, а может, просто держался. Колот собирался было рассказать, как Некрут грозился ему, когда Лапа бил его в собственном доме, но раздумал. Такой, как Некрут, лает, словно худая собака, — впустую, а Павша передумает да мстить поедет, не разобравшись.
Колот собрал для Милавы краду, и тела её обезображенного не видно было за сухим деревом. Племянник был благодарен дядьке за заботу о мёртвой матери, особенно за то, что не пришлось прикасаться к Моране-смерти. Одно дело — труп врага зарыть, а похороны родного — совсем другое.
Провожать Милаву к предкам собрались родичи да друзья с родных Осинок и из соседних весей. Павша, чувствуя на себе десятки взглядов, объял весь торжественно-горестный миг и, неволею смутившись от этого, поспешил было поднести зажжённый факел ко краде, но потом, будто вспомнив что, полуобернулся к людям и, глядя на пламя, произнёс:
— Клянусь перед Огнём Сварожичем и Богом Христом, что не отступлюсь от мести за убийство матери моей, пока буду жив! А коли злодей умрёт до того, как найду его, буду мстить старшему в его роде!