В тени славы предков
Шрифт:
— А если Ярополк войско соберёт? Земли росов полны людьми, разобьёмся о них, — возражал князь, но решительности в его голосе не было.
— Больно быстр! — выдохнул Добрыня. — Как отец твой во младости делал. Не успеет Ярополк рати собрать, а послать в Тмуторокань к морским русам он не поспеет тем более.
Хёвдинги согласились с Добрыней, и Владимир уступил. Оставив в Полоцке наместником молодого боярина Творимира Кононовича, князь ушёл в Новгород.
Дома Владимира ждал Волчий Хвост и ссора с Бергторой Олавной. Скромная, знающая своё женское место дочь ярла разошлась не на шутку:
— Ты предпочёл меня этой падине! Взял бы наложницей, так слова бы тебе не сказала! Ты конунг и должен жениться на дочери
Олавна пыталась мешать в речь славянские слова, и её бабская ругань напоминала собачий брёх. Владимир придвинулся к наложнице, готовый ударить. Бергтора отступила на шаг и бросила князю, останавливая его:
— Я беременна от тебя, конунг!
Владимир опустил занесённую уже руку, стоял, сверля взглядом наложницу, пытаясь понять сказанное, отвёл глаза, будто виноватясь. Сказал:
— Нужды тебе ни в чём не будет, и дитёнка, коли родишь, в род введу.
Тем временем вернулся из Смоленска Волчий Хвост. Умелый рассказчик, Хвост поведал о том, как с позором выгоняли из столицы кривичей Ярополковых наместников, привязав их к лошадиным хвостам. Владимир с Добрыней и вятшими смеялись до слёз от подробностей.
— Наместники обрыдли уже смолянам, — говорил Хвост, держа в руке чару с пивом, — не я, так кривичи сами изгнали бы их.
Некогда кривские князья могли спорить с русскими. Аскольд с Диром ломали своенравность кривичей когда силой, а когда лаской, играя на старинной вражде княжеских родов. Хвост речами своими разжёг в кривичах память о древней славе дедов, ставшей в поколениях детей легендарно-героической, и было уже не различить, где правда, а где вымысел тех, кто гордится предками.
Собирались рати в словенской земле, у кривичей, шли охотники из Ладоги, послали было к древлянам, изобиженным Ярополком, в стороне оставался обезглавленный замирённый Полоцк. Теперь Владимир не боялся отправить людей к брату, повторив отцовское: «Иду на вы!»
Глава тридцать девятая
На Подоле мирно катались возы со скорой [187] , льном, убоиной [188] , портами. Торговые ряды были полны народу, на играющей солнечными бликами Почайне покачивались корабли гостей. Весна заканчивалась, переламываясь на лето. С киевских гор видать далеко: синие боры, зеленеющие поля с точками пасущейся на них скотины. Представить трудно, что всё пойдёт прахом из-за надвигающейся войны. Будут потравлены поля, угнана скотина, лабазы на Подоле разграблены, а по дорогам потянутся вереницы угоняемых в полон несчастных смердов…
187
Скора — шкура.
188
Убоина — мясо забитого для еды животного или птицы.
Ярополк мотнул головой, сбрасывая наваждение, вытер лицо рукавом тафтяного летника. В бывших Ольгиных хоромах собирались знатные, будут обсуждать угрозу Днепровской Руси. Князь всё тянул, смотрел на могучую водяную спину Днепра, на белые клубы облаков, ползущих над лесом. Не верилось, что тот самый толстощёкий Володька с диким затравленным взглядом, сын опальной древлянской княжны, принятой в Ольгин дом холопкой, затеет такое. Как и когда Володька успел набрать силу? И сам ли он, или кто стоит за ним? Сколько Ярополк ни думал, вопросов возникало больше, чем ответов. Когда впервые услышал про Полоцк, не поверил — слишком крепко и уверенно правил своей землёй Рогволод. Лишь когда узрел посуровевшие лица бояр, что один за другим приходили к нему на погляд, понял и впитал в себя страшную новость. Не сдержавшись, спросил тогда: «А Рогнеда?»
— Себе её Владимир взял. Бают, что наложницей ещё какую-то свейку держит.
Бояре прятали глаза от Ярополка, боясь не гнева его, а возможной слабости. Так и произошло: вместо ярости, чтобы крушить всё кругом, что на очи ни попадёт, Ярополк почувствовал опустошение, опасно близкое к безразличию. Руки чувствовали тело Рогнеды, принадлежащее теперь другому, большие её глаза, чуть прикрытые длинными ресницами, теперь смотрели не на него. Ревность испепелила душу, не оставив ничего.
Зато не всё равно было боярам. Гонца от Владимира, что передал русам беречься и готовиться к битве, кинули в погреб, и, казалось, участь его была уже решена. Своевольный горячий Варяжко, никого не спрашивая, уехал за помощью к печенегам. Воевода Блуд Красный, в думной палате, встав с лавки, широко, как перед дракой, расставив ноги в алых тимовых сапогах, держал речь, всё больше распаляясь:
— Всё, как тогда, при печенежском набеге на Киев! Порастерялись все! Тогда опасность недооценили, а сейчас слух один страшней другого: сорок тыщ Володька ведёт на нас, но выдумка это! Мужики по весям сидят, не поздно их в войско сколотить, а как варяги подойдут со словенами, так в леса поубегают! Торговых гостей — ни один не ушёл, ибо верят в нашу силу! Вот ты, Мина, вопросил, чего надо находникам, миром решить можно? Нет! Владимир за властью идёт, а это похуже кочевников! А ты, князь, прекрати о своей несбывшейся жене думать! За тобой земля стоит!
Тут Блуд перегнул, не следовало напоминать о Рогнеде. Ярополк потемнел лицом, стукнул по столу кулаком:
— Ты, воевода, место своё знай! Совет дал, а указывать мне не надо!
Злость в устах Ярополка была в диковину, и это значило, что слова Блуда дошли до сердца. Воевода плюхнулся на лавку, понимая, что дальше ни себя, ни князя ярить не следует, окинул взглядом собравшихся: «не прав я, что ли»? По смерти Свенельда бояре так и не привыкли брать какое-либо решение на себя. И сейчас не один пожалел, что многим надоевшего, но и такого каменно-твёрдого Мстислава нет рядом. О сборе рати предпочитали вообще молчать: бертьяницы [189] опустошил ещё Святослав, после этого оружием они так и не пополнились. Вышата Лунь осторожно намекнул на это:
189
Бертьяница — кладовая.
— Купеческую старшину потрясти надоть, как князь Святослав перед хазарским походом сделал. Не то рать с дрекольем на варяжское железо пойдёт.
— Купцов я на себя возьму, — сказал Миливой Искусеев. И, уже сами, отодвинув князя в сторону, начали рядить и спорить:
— К русам слать надо на Хортицу, да в Тмутаракань!
— С Хортицы не пойдёт никто, Игорь Молодой помер, а сын его Мстислав мал больно. Бояры Мстислава, как и батька его, спиной к нам повёрнуты!
— На Боспор не успеем!
— Не успеем!
Ярополк, оглядывая собрание, молчал. В груди колючим ежом колыхалась горечь. Не он начинал новую братоубийственную войну, но она снова касалась его. Слухи, ползшие из Новгорода, упорно твердили о Ярополковой вине: он-де изгнал со стола младшего брата, и теперь Владимир пришёл мстить. Об этом говорили в весях и сёлах, на беседах и за столом. Ярополк прикрыл глаза, мысленно вызывая перед собой образ бабки Ольги. Как ни старался, не мог почувствовать её незримого присутствия, представить, что могла бы она посоветовать. Горечь в груди взывала к совести, говорила, что вина на нём за ту страшную и глупую ссору с Олегом. Не будь её, не бежал бы Володька за море, не взял бы Владимир Полоцк, не забрал бы Рогнеду. Князь беззвучно шептал: