В тишине, перед громом
Шрифт:
Если бы можно было начертить график, который бы показывал, как креп престиж СССР во всем мире, то мы увидели бы, что в 1933 году кривая этого графика резко взметнулась вверх: внутренние успехи страны тотчас
Новый президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт предложил председателю ЦИК СССР Михаилу Ивановичу Калинину установить между обеими странами дипломатические отношения. Так самая могущественная капиталистическая держава признала наконец первое государство рабочих и крестьян.
Но 1933 год принес миру и события совсем иного толка. 30 января фюрер нацистов Адольф Гитлер-Шикльгрубер стал рейхсканцлером Германии. И хотя первое время гитлеровская клика делала все, чтобы обмануть народы и изобразить себя сонмом ангелов-миролюбцев, все здравомыслящие и трезвые люди понимали: Гитлер — это война. Лучше всего это видели в нашей стране. И делали выводы.
Люди, которым страна доверила оберегать свой покой, свой напряженный труд, свою жизнь, понимали, что наступило серьезное время. Красную Армию вооружали новейшим оружием — танками, самолетами, пушками; разрабатывали новейшую тактику боя; высшие командиры готовили планы отражения и разгрома агрессора, откуда бы он ни напал.
Но первыми вступили в бой с врагом чекисты. В незримый и неслышный бой. Потому что война, знали они, раньше всего начинается на невидимом фронте. Потому что фашизм, собираясь напасть, знали они, раньше всего пошлет к нам своих лазутчиков. Ибо нет войны без разведки. Гитлер захочет основательно подготовить свой удар, нанести его не вслепую, ослабить нас, обречь на поражение еще до первого выстрела.
Итак, тысяча девятьсот тридцать третий год. Лето. Июль…
Комплексная экспедиция
Центробежная сила
Далеко позади осталась Одесса, и тихая улица Энгельса, и красивый бывший особняк миллионера Маразли, где помещается областное управление ГПУ. Но всю дорогу мне казалось, что товарищ Лисюк из своего просторного пустого кабинета на втором этаже особняка неотступно смотрит нам вслед. И взгляд его повторяет: «Имейте в виду, какая на вас ответственность. Лично на вас…».
Я отгонял мысли об этом. Хотя кошки скребли на душе. Я знал, что прав.
Наш «газик» стремительно несся по шоссе. Гена Сокальский выжимал из пятнадцатисильного двигателя все двадцать пять полновесных лошадиных сил. Ветер рвал с нас нахлобученные по брови кепки. На правых крутых виражах меня нещадно вжимало в мощное Генино плечо. Когда машина резко брала влево, я ждал, что тот же закон физики швырнет Гену на меня. Но Гена сидел монолитом, прикипев руками к баранке. Ему было не до центробежной силы. Он вел машину.
Мы спешили в Нижнелиманск. Мы спешили в Нижнелиманск, потому что там ничего не случилось.
Соображения и воображение
— Вечно у вас фантазии, товарищ Каротин.
Лисюк сложил сочные губы в улыбку и глядел в чистый лист бумаги.
Меня, по правде говоря, смущала эта манера нашего нового начальника: улыбается, но на тебя не смотрит. А ведь в невежливости Семена Афанасьевича никто не упрекнет. Едва переступишь порог его кабинета, сразу же широким жестом укажет на кресло, к фамилии обязательно прибавит «товарищ», а уж с «вы» на «ты» и подавно не собьется. И всегда ровен, спокоен, благожелателен. Прямо-таки непробиваемо благожелателен. А вот на тебя не смотрит… Неприятно. Но в конце концов что поделаешь — начальство, как маму и папу, не выбирают.
— То Москву, председателя ОГеПеУ — лично! — беспокоите своим, простите, непродуманным рапортом, — говорил Лисюк, сцепив пальцы и уткнув мизинцы в стол. — То вот в командировку проситесь без оснований. Занимались бы чем положено, и вам легче, и делу польза.
Лисюк, конечно, во веки веков не простит мне «непродуманного рапорта». Что ж, это можно было предвидеть. Разве мне улыбалось испортить отношения с начальством? Нет. Но что оставалось делать? С рапортом получилось так. В один прекрасный день Лисюк разразился приказом. Не называя фамилий, в том числе и моей, он долго распространялся о том, что некоторые сотрудники посещают рестораны «Интуриста», где всегда много иностранцев, прибывающих в наш международный порт, среди которых могут оказаться агенты зарубежных разведок, и заканчивал приказ тем, что объявил рестораны для всего личного состава «табу». Не могу сказать, чтобы я числился в ресторанных завсегдатаях, но запрещение это меня взбесило. Почему мне, начальнику отделения по борьбе со шпионажем, нельзя появляться в заведениях, где вращается именно та публика, которая по роду работы может представлять для меня интерес? Если ты боишься, чтобы твои сотрудники сталкивались с возможными иностранными разведчиками, как же ты доверяешь этим сотрудникам борьбу с ними?!
Все это я высказал Петру Фадеевичу Нилину, заместителю начальника управления, которого все мы почитали и уважали. Петр Фадеич снял свои профессорские роговые очки, привычным жестом протер их и суховато сказал:
— Начальник управления не последняя инстанция.
Я отправил короткий рапорт в Москву и вскоре получил ответ: если это вызывается необходимостью, в посещении ресторанов нет ничего предосудительного. После этого Лисюк, понятно, воспылал ко мне не очень нежными чувствами.
…— Разрешите доложить свои соображения, — корректно говорю я.
— Какие там соображения? Одно воображение.
Улыбка не сходит с губ Семена Афанасьевича, поза не меняется, но мне сдается, что он слегка раздражен.
— Разрешите изложить, — настаиваю я.
Начальник управления вздыхает и откидывается в кресле. Глаза его прикрыты, улыбка приобрела чуточку мученический оттенок: мол, что с вами сделаешь, валяйте, излагайте. Не разреши вам — тут же какой-нибудь демагог станет болтать, что Лисюк, дескать, не прислушивается к мнению подчиненных…
И я начинаю излагать.
Я докладываю, что с ранней весны оживилась деятельность генерального консульства Германии. Новый секретарь консульства Отто Грюн, который любит именовать себя доктором, весьма общительный человек. У него много приятелей. Но прямо-таки неразлучен он с одним — с секретарем японского консульства Митани. Кроме того, Грюн заражен бациллой странствий. В Одессе он всего три месяца, а уже много путешествовал по области, в частности несколько раз съездил в Нижнелиманск.