В ТО ОБЫЧНОЕ ЛЕТО
Шрифт:
Валькин интерес иной. Он долго и бережно вертит в руках камень, повторяя про себя замысловатое название:
— Липарит, представитель эффузивов. Липарит, ли-па-рит.
О том, что у него в рюкзаке накапливается своя коллекция,
мы знаем. Это предмет наших шуток: «Валька хочет найти свое собственное месторождение…»
А Валька раздражающе пыхтит в ухо, когда мы в палатке рисуем границы на карте, и тычет в непонятные цветные узоры толстым пальцем слесаря. Лешка предпочитает в такое время шляться по тундре и глазеть по сторонам, как это было в первые дни нашей работы.
Как-то мы разбирали коллекцию, и Валька, как посвященный, был допущен к этой работе. Мы возились молча, занятые своими мыслями, сталкивались руками, кучи образцов росли на коленях. Потом мы с Сергеем пошли мыться.
— Я впервые обратил сегодня внимание на Валькины руки, — сказал Сергей. — Он ведь намного моложе нас, а насколько руки его старше наших. В то время как мы гоняли бумажные шарики по коридорам института и стояли у кассы за стипендией, Валька уже слесарил. А как бережно он, словно умные приборы, берет эти самые камни, половину из которых мы просто выбросим. Не знаю отчего, но мне стыдно было перед ним сегодня. Если бы Вальке дать такое воспитание, уровень общей культуры, что ли, как у нашего симпатичного шалопая Лешки, то какой бы это парень был! Может, он тоже начал бы стихи писать…
— При чем тут стихи? — глупо спросил я.
— Хотя бы при том, что это первое, за что берется человек, когда в его жизнь приходит необычное: любовь, повышение зарплаты или понижение в должности. Не все пишут эти стихи на бумаге, они просто в душе складываются. Говорил же Васисуалий Лоханкин пятистопным ямбом. Ну вот начнет наш Лешка кропать стихи — он достаточно интеллигентен для этого и несомненно романтически относится к действительности, — но ведь он же ни черта не знает. Говорят: «Если у человека есть что сказать, он сумеет это сказать как надо». А вот если у человека нечего сказать, а он облачает свои убогонькие мыслишки в гладкую литературную форму, тогда как? Я бы для каждого начинающего щелкопера установил определенный ценз. Ценз прохождения жизни. И пусть все литераторы начинают гонки за места на Парнасе с равных позиций. Тогда будут побеждать только талант и труд.
Эх, и дискуссия же у нас развернулась вечером в палатке!
— Помните того парня из Амдермы? Вот кто познал уже жизнь. Если бы еще культурную начинку. Он бы написал…
— А Блок? Он ведь не был пастухом…
— Блок делал то, что ты не умеешь. Он думал!
— Может, это все чепуха, ребята! Вон «Комсомольская правда» битых два месяца доказывала, что Блока надо любить, Баха тоже. Если одна из крупнейших газет тратит на это драгоценные полосы, значит, тут дело не просто. Может, у нас уже умирает интерес к «изящной словесности», к музыке и вообще к искусству? Может, все, что было приемлемо раньше, сейчас не подходит. Мол, мечтай о том, как попадешь на Марс, и все в порядке.
— Трижды глупо! На нашем языке развязывать такую дискуссию — значит брать помойку со взломом.
Кричали мы долго. Валька сонно слушал нас, но вскоре задремал на разостланном мешке. Лешка тоже пытался спорить, но, видимо, не зная, что доказывать, быстро принял скучающую позу. Он закурил и снисходительно уставился на нас.
Сегодня Виктор вдруг решил прочесть популярную лекцию по геологии нашим ребятам. Мы тоже слушали его с интересом.
— Понимаете, парии, вся толща земной коры делится на
ряд периодов, в одних названиях которых сам черт ногу сломит.
Назову некоторые; кембрийский, силурийский, девонский…
— Карбон, пермь, триас, юра, — неожиданно продолжает
дальше Лешка.
— А ты откуда поднахватался?
— Подпольным образом институт кончил у дяди в библиотеке…
— Так вот, парни, каждый период этот имеет определенную длительность от десятков до сотен миллионов лет, правда, точно этого никто не знает…
— И не узнает, — бросает Лешка. — Муть сплошная эта геология.
— Ты не узнаешь, другие узнают, — Валька явно начал злиться. — Ты и здесь пижонишь, как везде. Верхи схватил…
— Теперь насчет ртути…
Мы молча отошли от ребят, чтобы не мешать. Когда мы вернулись, на «лекторской площадке» перед палаткой все еще сидели Валька и Виктор и размахивали в ожесточении руками перед носом друг у друга. Оба слегка охрипли и, видимо, были довольны полуторачасовой беседой. Лешка лежал в стороне, смотрел на небо, кусал травинку. Валька не удержался и толкнул его ногой:
— Что, пижон? Тоже мне триас, юра, мел… Там еще после
твоего мела знаешь сколько этих периодов?!. А я все равно
все выучу!..
Шляемся в маршруты. Теперь я хожу с Валькой. У нас с ним молчаливая дружба. Он очень прост и этим хорош. Все «приблатненное», что было вначале, отстало, как кожура. Дело к осени, и нам надо спешить. Уходим в маршруты на два-три дня. Для легкости берем с собой один мешок и спим в нем вместе. Когда переходим речки, штаны снимаем по очереди. Через одну я переношу его сухого, а через другую он меня. Как-то раз Валька сказал мне:
— Здорово, что я попал к вам в партию. На будущий год тоже поеду. Скучные здесь места, но хорошо вот так бродить, каждый день видеть разное и знать, что не ты один, а сотни людей до тебя бродили по свету. Очень интересная у вас наука. Ведь раньше я думал, что все камни — просто камни, чтобы в собак швырять. Оказывается, и камни имеют мудреные названия, только, наверное, никогда не понять мне этого. На заводе я считался хорошим резчиком. Денег получал примерно столько же, сколько и здесь. Но если бы я знал, так с самого начала сюда бы приехал…
* * *
Вчера был мой день рождения. Достали бутылку спирта, из закуски имели по вареному гусю на брата. Отличные бывают минуты в нашей бродячей жизни. Тихо в тундре. Только журавли кричат, да где-то за увалом гусиный беспокойный гогот. Мерзлотные холмы, как могильные курганы над прахом неведомых завоевателей, пришедших на эту древнюю землю. Атундра все такая же — озерная, местами желтая от осоки. местами белая от пушицы — утопает в мягких увалах холмов, в темной синеве моря. Манят названия: Пытлян, Нгаунако, Релькувеем. А вон та горка называется просто, по-русски — Могила Охотника. Честь ему и слава, этому незнакомому парню.