В тот день…

Бледная половинчатая луна отражалась в широких водах Днепра-Славутича. Легкие облачка порой закрывали ее, а затем, когда они уходили, мерцающий свет вновь лился на реку, на киевские склоны, на городские постройки, где еще кое-где мигали огоньки. Бревенчатые городни [1] на киевских возвышенностях казались призрачными и огромными, а на тесно застроенном ремесленном Подоле [2] светло было только на широкой площади Житного рынка. И можно было разглядеть силуэты людей, столпившихся возле древней церкви Святого Ильи. Исстари стояла она на Подоле, еще при Игоре Старом возвели ее, чтобы иноземцы-христиане могли тут возносить свои моления по приезде во град на Днепре. А вот разрослась и украсилась Ильинская церковь уже при княгине Ольге, которая покровительствовала верующим во Христа и сама

стала христианкой. Позже, при ее сыне-воителе Святославе, церковь велено было снести: как отпели Ольгу, так и разобрали церковное строение. А вот когда уже сын его Ярополк вокняжился, снова поднялась Ильинская церковь. Ибо, как поговаривали, князь Ярополк тоже склонялся к христианству. Да только сам он сюда, по сути, не хаживал. Умалчивал, во что верил. Ярополк вообще был скрытным и замкнутым. Потому не любили его в Киеве-граде. И как погиб он в противостоянии с братом Владимиром, так и мало кто о нем горевал-печалился.

А вот при Владимире жить стало весело. Умел новый князь люд потешить, повеселить, умел навести порядок. Как и умел устроить славные пиры-братчины, на которых пировал с верной дружиной, и всякого мог принять, выслушать, а то и помочь, если считал, что надо было. Вот и полюбили князя Владимира в Киеве, называли его ласково – Красно Солнышко. Пели о нем песни, славили его за удачные походы, за умение ладить с народом.

Ильинскую церковь на Подоле Владимир не тронул. Не обижал он и христиан – как заезжих, так и тех местных, кто решил уверовать в Иисуса Христа. Он вообще подумывал сам принять веру не здешнюю, а такую, какие по миру разрастались и славу свою ширили. А ведь как только вокняжился Владимир в Киеве, то изначально о таком не думал, старался блюсти обычаи. Потому приказал соорудить в Киеве стольном большое капище на Горе [3] . Перуна Громовержца там установили, посеребрив его голову и позолотив усы, еще Хороса солнечного, Даждьбога плодородного, Стрибога ветряного и Семаргла, что растения охраняет, а еще Макоши изваяние поставили, покровительницы судьбы, помощницы в хозяйских делах. Люди сперва валом валили на капище, но потом перестали. А чего им к главному капищу толпой идти, если требы там такие брали, что и без последней шапки останешься. Куда лучше пойти по малым капищам – там с тебя три шкуры не сдерут, можно обычной курицей отделаться или шкуркой беличьей. Волхвы с малых капищ неприхотливы были, не то что на Горе. Правда, люди поговаривали, что толку все равно от них мало. Молишь богов о помощи, молишь, и волхвы, приняв подношения, важно обещают помощь от небожителей, а на деле то град побьет посевы, то мор случится в киевских предместьях, селища окрестные даже затронет. А богам хоть бы что.

Но весть, что их князь подумывает о новой вере, будоражила людей. Сказывали, что, мол, магометане к нему являлись и князь к ним прислушивался. Ходили также слухи, будто то иудеи его соблазняли своей верой, то христиане западные, то христиане ромейские [4] . С ромеями оно больше всего понятно было. Ведь не единожды к ним в державу плавали русские купцы, а потом рассказывали, как живут в Византии той. Да и не забылось еще, что Ольга прославленная тоже к византийской вере склонялась. Так что, когда Владимир, вернувшись из похода на ромеев в Таврии [5] , вдруг объявил, что стал христианином, многие восприняли эту весть спокойно.

Другое дело, что люд поразился, когда князь их пресветлый повелел порушить капище, им же некогда возведенное, да покидать идолов в Днепр. Это многих напугало. Страшно жить без покровительства небожителей, страшно, когда привычных богов так оскорбляют. Того же Перуна, ранее почитаемого, катили по Боричеву увозу [6] , как какое-то полено ненужное, да еще били железными прутами, словно показывая, что ничего он в отместку сделать не может, что деревяшка он обыкновенная. А как скинули идола с берега в реку и понесло его по волнам, то многие стали рыдать, шли следом и молили божество выплыть. Деревянный Перун и выплыл у дальних склонов, но и там его догнали дружинники князя, изрубили на куски и остатки снова в воду скинули. В Киеве еще рассказывали, что у дружины тогда стычка с волхвами вышла. Волхвы защищали свое божество деревянное, кидались на дружинников, но те здорово их плетками отстегали, говорят, что и до булавы дело дошло. А там скрутили волхвов, потащили неведомо куда.

Люди же, оставшись без небесных покровителей, с перепугу потянулись в Ильинскую церковь – она все же привычна. Да и многие уже отметили, что посещавшие ее христиане удачливыми и небедными слывут, все больше среди них купцы да княжеские дружинники. Может, это христианский Бог им помогает? И все же открыто ходить в храм на Подоле простой люд еще не решался, а больше к поздней ночной службе подтягивался. Все в Ильинскую церковь поместиться не могли, вот и стояли неподалеку, слушали, как ладно поют внутри, под тесовой высокой кровелькой с крестом на шесте, какие звуки службы доносятся из-за ее побеленных стен. По старинке в это время Даждьбога плодородного отмечали, но как отмечать [7] , если его изваяние повалили и порубили? А новый Бог… Кто знает, может, он и ласковым окажется. Вон какое жито нынче уродилось, хлеба стоят высокие, ветви в садах от плодов гнутся, огороды щедро взросли. Лепо как!

Ну, во что бы люди в Киеве ни верили, а старые обычаи так легко не отмирают. И когда часть градцев пошла к церкви Святого Ильи на Подоле, нашлись и такие, кто отправился за срубные укрепления, чтобы поучаствовать в старинном обряде, чествуя Даждьбога плодородного. Жатва уже началась, так почему же и не выполнить давний проверенный обряд, как исстари делали?

Вот и повели собравшиеся коло вокруг разукрашенного венками большого снопа.

– Ай, Даждьбог славный! Ай, Даждьбог милостивый! – выкрикивали. – Слава тебе, слава и почет с сего дня и во веки веков!

Песнопения божеству плодородия ранее были более слаженные и долгие, но сейчас собравшиеся будто торопились отгулять. Как правильно творить заклинания и заговоры, многие не знали, а волхвов, служителей Даждьбога, нынче где-то под стражей содержали. Вот люди сами и старались справиться, как получится. Установили сноп на закате, украсили лентами, теперь пировать стали. Расстелили скатерти, выложили на них вареные яйца и мед в сотах, жареных птиц и пучки зелени. Только хлеба не было. Жито еще предстояло скосить, поэтому никто не решался старыми дарами внимание плодородного бога отвлекать от только предстоящих хлебных яств.

В основном в поля пришли старики, больше иных преданные старым верованиям. Хотя и из молодежи кое-кто явился. Последних сюда привлек древний обычай, по которому полагалось сойтись страстно и полюбиться возле пашен, чтобы Даждьбог прибавил плодородную силу, да и просто побаловаться тоже хотелось. Это не как на Купалу, когда всяк всяка любить может и выбирает себе пару, – тут порой и не ведаешь, кого в полюбовники возьмешь. Ибо по старинке в этот праздник женщины прятали лица под венками и берестяными личинами, в которых оставляли только прорези для рта, носа и глаз. Даждьбог – божество мужчин-пахарей, женщины в это время лишь помощницы при них. Вот они и скрывали свой облик, но не скрывали голых ног, задирали подолы рубах, приманивая тех, кто глянулся, на край поля за высокую пшеницу. То там, то тут любились парочки… Не так их много нынче, вздыхали старики, оставшиеся у разложенного на скатерти угощения, раньше вся земля была под телами полюбовников. И все же старый обряд и ныне не позабыли. Вон даже кое-кто из дружинников самого князя после заката решил поискать любовных утех. И пусть они, почитай, все были крещеные, но кровь-то молодецкая играет.

Явился на праздник и младший брат богатого купца Дольмы, известного в Киеве христианина. Правда, нынче раскрасавчик Радко выглядел невеселым, сидел с опущенной головой, кудрявой и темноволосой, занавесив чубом глаза. От льнувших к нему баб в берестяных масках-личинах отмахивался. Думал о чем-то своем.

И все же одна из соблазнительниц приманила его. Стараясь держаться неподалеку, она то камешком кидала в Радко, то смеялась игривым русалочьим смехом. Потом и вовсе задрала подол выше пупа, оголив длинные ноги, пушок меж ними, гладкий белый живот. Вот Радко и не удержался, пошел за ней.

Сошлись они быстро и страстно. Женщина в маске, казалось, торопилась, не хотела ласк, а желала поскорее заполучить всего парня. Молчалива была, только дышала бурно. А когда Радко застонал сладострастно и затих успокоенно, она тут же выбралась из-под него и поспешила прочь. Радко привстал, переводя дыхание, смотрел, как ее светлый силуэт в длинной беленой рубахе растворяется во мраке. Полюбовница почти бежала, неслась туда, где за легкими рощами угадывались срубные башни Копырева конца [8] . Радко и забыл бы о ней вскоре, однако, когда из зарослей рощи у истоков ручья Кудрявца раздалось нетерпеливое лошадиное ржание, все же пригляделся. А затем услышал топот копыт. В потемках особо и не рассмотришь, но конь под ней явно не из последних, вон какой большой, быстрый, да и всадница на нем хорошо держится. Теперь она была в темной накидке и направлялась в сторону киевских городен.