В тот главный миг
Шрифт:
Владимир, яростно затягиваясь, докурил и выбросил самокрутку. Итак, надо на этом поставить точку. Никто не давал ему права на что-то надеяться. Они разговаривали, он помогал ей в походе, но никаких слов или обещаний она не давала. И нечего таращиться на их палатку и прислушиваться к шорохам.
Он заставил себя прекратить это чертово курение. В чем дело? Отчего он так взволновался? Женщина, которая ему нравится, предпочла другого — собственного мужа? Это ли трагедия? Умер, сорвав с себя бинты, друг? Но сам-то он жив! Ушел другой близкий человек, может быть, на смерть, что ж, такова жизнь. Его никто не посылал в погоню за Лепехиным...
Но стать циником Колесникову не удавалось. Он просто не мог им стать. И весь изболелся от того, что вовремя не смог понять, что собирается сделать с собой Соловово. Он же знал Викентьича. Он был иной, у него было иное отношение к миру, и можно было ждать, что столько смертей не пройдет для него даром. Нормальная логика борьбы не доходила до Соловово. Он, Колесников, должен был следить за ним и прийти на помощь, когда Соловово ослабнет. Стране нужны и такие, как Викентьич, с его дружелюбием, гуманностью, огромной образованностью, а он бегал тут, взвинченный тем, что женщина, принадлежащая другому, прижалась к нему на секунду. Прижалась в такой момент, когда даже фонарный столб мог сойти с ума от радости. И сейчас Чалдон бредет где-то в поисках врага. Лепехин должен умереть. Это враг. Он враг страны, народа, строя, враг его, Колесникова, но только один Чалдон бросился по его следу.
Колесников выплюнул в костер окурок и, вскочив, зашагал в темноте. А женщина — что ж, она права. С Порховым она связана несколькими годами близости, общими интересами, постелью, наконец,— от этой мысли он чуть не закричал. Что они делают сейчас там, в палатке? Но, раздери его дьявол, какое дело ему, Колесникову, что делают ночью в своей палатке супруги Порховы?! Кто он в конце концов — мелкий завистник? Жалкий сластолюбец, жаждущий вырвать у другого кусочек счастья? Или мужчина, воин, строитель, каким всю жизнь себя считал, как бы с ним ни шутила злодейка-судьба?
Теперь он озлобился окончательно. Дошел до того предела злобы на самого себя, когда человек становится тверд, как камень. Нет, он не побежит за ней, как щенок, жалобно поскуливая и ласкаясь. У него своя жизнь и свои планы. Первое, что завтра он сделает, это пойдет на поиски Чалдона. А потом... Потом все будет так, как он решил перед выходом из лагеря. Случайность и чужой навет прервали нормальный ход его жизни. Но он не сломался. Случайность случайностью, а он всю жизнь учил, что закономерности побеждают. Закономерность его жизни состоит в том, что он сильный, самостоятельный человек, что он коммунист и офицер. И опять станет тем и другим, чего бы это ему ни стоило. И опять будет делать свое любимое дело — летать и обучать этому других. Если же не удастся летать, он будет строить самолеты. В тридцать лет ничего еще не кончено. Есть впереди возможность учиться, а затем работать там, где он решит. Все...
Утром Порхов подъехал к ним, горяча лошадь. Альбина ждала на Сером неподалеку.
— Вот что,— сказал Порхов, холодно оглядывая всех троих.— К нашему приезду убрать это.— Он ткнул рукой с плетью в сторону лежащих лошадиных тел,— и готовьтесь к выступлению.
— Мы должны выяснить, что с Косых,— сказал Колесников, с усилием поднимая выцветшие за ночь, словно пропыленные глаза.— Я и они должны пойти на поиски.
— Сам придет! — отрезал Порхов.— Его никто не гнал за этим гадом. Сам увязался.
Колесников в упор посмотрел в это скуластое, толстогубое лицо с маленькими глазами, с русым начесом, сваливавшимся на угол лба.
— Мы пойдем,— сказал Колесников.— А как вы решите,— ваше дело.
Порхов еще с минуту покалывал его лицо жесткими серыми глазами, потом повернул голову к остальным:
— Выходить из лагеря запрещаю.
Он повернул коня, и они с Альбиной поскакали вверх на голец.
— За образцами,— сказал Нерубайлов — Упрям начальничек. Чалдона-то бросить, что ли?
— Я иду,— сказал Колесников, ощупывая в кармане пистолет и прикидывая, сколько захватить патронов.— Кто со мной?
— Так не приказано,— почесал в затылке Нерубайлов.— Может найдется Васька, а, Палыч?
Колесников и это отметил. Теперь для Нерубайлова он был не Владимир Палыч, а просто Палыч. Времена его командирства кончились безвозвратно. Он усмехнулся. Ладно, это еще можно пережить.
— Я пошел,— сказал он.— Ваше дело: ждать меня или не ждать. Он повернулся, чтобы идти, когда Федор Шумов схватил его за руку. Веснушчатое лицо его было все в поту.
— Это,— бормотал он.— Я... это...
— Что? — спросил Колесников.
— Я, браток, тоже... Я Ваську бросить не могу, однако... Соседи мы с ним, паря... Да и тайгу я лучше знаю. Вот...
— Идите, ребятки,— согласился вдруг Нерубайлов, глядя под ноги.— Дело ваше правильное. А я пока тут порядок наведу... Стяну туши в яму.
...Они вернулись в лагерь под вечер. Чалдона несли на жердинах, застланных хвойными лапами. Чалдон метался в бреду и все звал какого-то Епиху. Альбина, увидев его, кинулась к раненому. В лагере было чисто. Потный Нерубайлов плескался в реке. Стреноженные лошади скакали между палатками. Подошел Порхов:
— Где нашли?
— Дак это,— начал объяснять Шумов.— Мы-то прошли было его... Аккурат около остановились и пошли, однако, дале. Кедровки помогли. Оченно они, паря, там кричали. Вернулись на полянку. Энтот ешо живой, а отчего: как падал, руку с тряпицей от раны не отнял. Кровь сдавил. Теперча жить будет, однако.
— А Лепехин? —спросил Порхов.
— Кончил его Василий,— сказал, удивленно качая головой, Федор.— С одной пули кончил. Охотник, однако. В наших местах, паря, все охотники. Даром пули не стратят.
Порхов постоял, коротко и непонятно взглянул на Альбину, потом сказал:
— Завтра выходим. С утра. Чтоб готовы были.— И ушел.
Колесников постоял рядом с Чалдоном, но около него уже хлопотала Альбина. Шумов побежал за водой для промывки раны, а Колесников, видя, что нужды в нем нет, ушел в провиантскую палатку спать. Два спальника валялись в углу. Он расстелил один. Плевать, что в нем спали урки. Не до таких тонкостей сейчас. Свалился и поплыл в легкой полудремоте. Он очень устал за эти два дня, но нервы были так возбуждены, что заснуть по-настоящему не удавалось. В полудреме Владимир слышал топот и храп лошадей за парусиновым тентом, разговоры Нерубайлова и Шумова, голос Альбины, отдающий приказания, треск костра, шорохи тайги.