В тот главный миг
Шрифт:
Лепехин вернулся, сел у огня, окончательно отстругал рогатину и заострил ее нижний конец. Тот, кто увидит костер, сам теперь попадет в ловушку. Единственно, что надо придумать, это как приспособиться быстро выбрасывать гильзу... Тут и ноги помогут, сжимаешь ногами ствол, дергаешь затвор. На все это тратится секунда-другая. Конечно, потеря времени большая. Но ничего! Первая пуля Колесникову! Или Чалдону. Уж больно меток, гад, сибирячок... Ладно, первая пуля тому, кто вылезет первый..У партизан первым нередко ходил командир, а в разведке — почти всегда командир.
Ловко немцы их запрягли тогда в партизанские дела. Ребята у них в антипартизанской бригаде РОА были разные. Некоторые ненадежные. В лагерях было голодно. Чтобы не подохнуть, пошли
Он установил карабин в рогатине. Теперь надо было оглядеть место битвы, если она произойдет. Он осмотрелся. Было темно, но в черном небе зеленым льдом попыхивали звезды, и луна растягивала паутину серебряного света между деревьями. Если сесть спиной вон туда, прижавшись к комлю лиственницы, то сзади к нему никак не подобраться. Пологая полянка перед ним вся, как на ладони. Откуда бы ни пришли за ним — с гольца или от реки, он их увидит. Так и порешим. Лепехин хотел было загасить костер, потом подумал: «А чего таиться? Пусть видят. Он дает бой большевичкам проклятым!»
Лепехин встал и, вслушиваясь в ночной шорох тайги, пошел надрать еще коры для костра, чтобы горел ярче. Их командир генерал Ламсдорф всегда говорил: «Надо попытаться обмануть. Обман на войне — это доказательство ума, а не трусости». Вот мы и встретим красных соколов по-генеральски. Он резал ножом лиственничную кору, с хрустом обдирал ее, а сам все прислушивался. Тайга была полна шорохами и гудом. Где-то пронзительно крикнул филин. Лепехина пробрала дрожь. До чего он не любил эту птицу! Она и там, в партизанских лесах, портила им кровь.
Воевать было тяжело. Партизанам помогал народ по деревням. А ведь те тоже были не сахар. Бывало, последние продукты брали и стреляли по одному подозрению, а все-таки — «свои». Это всех власовцев раздражало. Они-то что, не русские? Особенно обижало, что ошибались в тех, кто непременно должен был помогать им. Считали, те, кто обижен Советами,— за них, бывший — них, кулак — конечное дело, кто в тюряге сидел,— тоже, попы и все, кто за церковь и бога,— опять же за них, потому как их большевики теснили! А на деле все шло кувырком. Попы помогали партизанам, а не власовцам. Назначили бывшего кулака старостой в деревне, дали ему секретный пароль, а он, скотобаза, оказался партизанским лазутчиком. А мужик был действительно раскулаченный. И должен был на Советскую власть зуб иметь, с большевиками бороться. Очень обидел тогда этот мужик унтера Лоскутова, и он его, ясное дело, повесил, а обида осталась: они же для «бывших» стараются, а свиньи эти красным помогают...
К сорок третьему Валька Басков, ныне унтер Лоскутов, вешал, стрелял и не знал укороту. От немцев железный крест получил. Жизнь была пьяная и разгульная...
Прошло время. Немцы стали нервничать. Как-то отставший от своих Лоскутов спрятался в кустах и увидел, как идет русский батальон. Такие же, как в сорок первом, курносые лейтенанты со сбитыми на ухо фуражками, не слишком вымуштрованные солдаты. Но вот где-то ухнул взрыв, и в секунду развернулись цепи, упали за пулеметы номера, раскинулась минометная батарея, сигнал — и все это ударило, заревело, понеслось к лесу, и минут через пятнадцать погнали назад по дорогам пропыленные молоденькие автоматчики длинную колонну немецких пленных.
Вот тебе и Расея беспорточная! Вот когда взвыл унтер Лоскутов! Не на тех поставил! Не на тех! Распромать твою, Европа! Прикупила Вальку Баскова немчура проклятая! Затянула в кровь, как выныривать?
Надо срочно было сматывать удочки, менять биографию, добывать чистые документы. Пришлось воспользоваться немецкими врачами. Немало он перетаскал им и деревенского масла, и награбленных мехов. Когда в сорок пятом его взяли в Прибалтике, он был рядовой власовский санитар Копалкин Петр Семенович, таким он и остался в лагере, а в побеге по добытой Хорем «ксиве» стал Лепехиным.
Хоря уже нет, а Лепехин остался.
«Что ж,— подумал Лепехин,— кажись, твое время пришло, Басков».
Он попытался было двинуть раненой рукой, но она висела плетью, растеребил только... Ладно. Уложил карабин в рогатину, уселся спиной к лиственнице и весь обратился в слух. Потом попробовал, как идет карабин вбок. Шел, как на штативе, хорошо. Значит, он их встретит, как только сунутся к костру. Рука болела, потом напряжение сменилось внезапной дремой. Стал щипать себя здоровой рукой, положив приклад на колено, но дрема и слабость наползали. Он испугался, испарина покрыла лоб, его знобило мелкой дрожью: куда пропала его сила — тело не слушалось. И в этот миг где-то неподалеку хрустнул сук. Сон мгновенно пропал. Он сидел собранный и злобный, как когда-то в окопе за пулеметом, ожидая атаки красных. Вытянул из голенища и взял в зубы нож: пригодится!
ЧАЛДОН
Он шел, зорко вглядываясь в темно-зеленые низкорослые косяки кедрового стланика. Его вел точный расчет и охотничий азарт, тяжелая и так долго таившаяся под внешней невозмутимостью ненависть теперь вырвалась наружу. Чалдон знал, что Лепехин — зверь опасный, пострашнее шатуна или волка, но охотник рано или поздно выйдет на зверя.
Сумерки были ему на руку. Лепехин не таежник. Он обязательно разведет костер. Чалдон ходил в партиях и на порубку леса еще до войны. Рядом всегда оказывались приезжие с запада. Они боялись тайги. Без костерка, особо поначалу, никак не могли обойтись. Сибиряк тоже знал цену теплу и огню, тянулся к нему, как к родному.
Чалдон знал, что Лепехин хитер и смел. Значит, от реки не уйдет. Река в тайге и поилица и кормилица. Это раз. Второе. Куда еще мог Лепехин податься? Только туда, куда и собирался о самого начала,— к границе. Тайги он не знает, без дороги тут никуда не выбраться, а к границе путь уже намечен, по карте они с Хорем не раз смотрели, да и Алеху-возчика расспрашивали, как туда пройти. Другое дело, что выйдет он к границе не обязательно там, где собирался. Но как ни крути, а с недельку ему переть по реке, тут-то и прижмет его охотник. Дороги их обязательно скрестятся. К власовцам у Чалдона свой особый счет, за Епиху Казанцева и весь лыжный батальон. Для Чалдона упустить власовца — это на всю жизнь стыдоба. В его роду народ гордый, и так ведется, чтоб позора за своими не было. Роду этому уже триста лет, от казаков, почти что от Ермака, у Чалдона нитка вьется, и он эту нить ни запутать, ни опозорить не позволит.
Село их старое, кондовое. У дедов в сундуках спрятаны рукописные книги, аж с тех пор, когда Иван Грозный царствовал. Дома рублены дедами да прадедами из почернелого от времени железного листвяка. Русские свое помнят, но и врагам ничего не забывают. Особенно таким, как Лепехин, который немцам продался, над людьми изголялся. Как вспомнит Чалдон про завхоза или про Саньку, так все в душе костенеет. Не будет тебе, Лепехин, пощады! И за Епиху Казанцева тоже расквитаться самая пора.
Раздался треск. Чалдон вздрогнул, остановился, влип спиной в лиственницу, вскинул карабин. Шагах в десяти, раскинутые чьим-то движением, отлетели лапы стланика, и тяжелая туша, плохо различимая во тьме, вылезла на поляну. Чалдон удержал себя от выстрела. Медведь втянул в ноздри воздух и замер, подняв переднюю недонесенную до упора ногу. Он был сейчас похож на огромную собаку, почуявшую зверя. Глаза его сверкнули во тьме и нашли Чалдона. Секунду они молча глядели друг на друга — зверь и человек, словно спрашивая, что же будет, потом зверь попятился и, не спуская с Чалдона глаз, опять скрылся в стланике, только качнулись лапы кустарника. Чалдон вздохнул и вытер пот со лба. Как ни говори, а встреча эта была ему сейчас ни к чему. А если бы это был шатун? Пришлось бы бить в упор. И себя обнаружить. Попробуй тогда найди Лепехина!