В тот главный миг
Шрифт:
Слезь,— сказал подходя Колесников.— Чего гарцуешь-то? Расскажи, что там?
И тут неизвестно что встревожило Глиста. Он взглянул на Нерубайлова, на подходившего Колесникова и натянул поводья. Лошадь осела на задние ноги,, готовясь повернуть, и тут Чалдон ткнул сзади ему ствол под лопатку и сказал негромко:
— Однако, слазь, паря!
Глиста всего выгнуло вперед от прикосновения дула, он открыл рот, хотел что-то сказать, но вдруг вывернулся, вынося сбоку пистолет, попытался обернуться, и тогда грянуло. Выстрел был не слишком слышен, ствол был вбит в Глиста, и тело его, вышибленное страшной силой из седла, валилось, тяжелело, падало. Федор закрыл мертвому глаза и заторопил товарищей: «Ехать надо, давеча, как я уходил, Хорь с Лепехой баял, будут Альбину сильничать. Поспешать надо».
У Колесникова дернулось и остановилось сердце. «Альбина! Она же в их руках!»
— Порхов где? — спросил Чалдон.
— Лежит на бережке, однако. Отмыл им золото и лежит бормочет. Вроде не в себе он.
— Нерубайлов, на коня! — крикнул Колесников, выхватывая пистолет из застывшей руки Глиста.— Чалдон, на второго! Я у стремени побегу!
— Мне куда? — спросил подошедший Соловово. Глаза его глядели строго и осуждающе.
— Бегом! — сказал Колесников.— Надо успеть.
АМЕТИСТОВ
«Ма-маня,— шептал он пересохшими губами, пытаясь бессильным языком сбросить иглы лиственницы, прилипшие к углу рта.— Маманя, готов твой Митька, готов...»
Он бредил. Прямо на лице его лежало несколько прутьев хвороста. Весь он был с головы до ног забросан мхом, ветками и прутьями, хвоя щекотала лицо.
«Маманя,— шептал он,— помираю... Дурак был твой Митька, вышло все, как ты говорила...»
«Не водись ты со шпаной,— говорила ему маманя,— не носи ты, Митенька, эти ножики по карманам. Зачем она тебе, эта свинчатка? Ах, Митька, Митька, баловный ты, не кончишь ты по-хорошему, не кончишь. Непутевый!»
Непутевый он был, не путем шла его жизнь, не его путем, а так, как другим захотелось, а то вообще неизвестно как... Хотел быть сильным, никого не бояться. И вот... Ах, маманя, как голова болит... Хотел я жить как человек, как все, хотел... Только училка по математике придиралась, и Васька-Козел из седьмого дома выпендривался. У него приятели были, и мне без приятелей стало не обойтись. Девочка ходила в седьмую женскую школу, по Октябрьской, и я ее встречал, как раз напротив сквера. Она шла по той стороне, а мы — по нашей. Красные туфельки, красный капор, красное пальто и сумка красная... А волосы черные... Она и не смотрела на нас. У нее все было, как надо... Ее не поджидал Васька-Козел с приятелями в подворотне, меня караулил, и надо было в рукаве держать ножик, иначе все равно бы запороли, а толку б не было... Вся в красном девочка была. Я к ней и подступиться, боялся. Ветер дует в чистом поле, лист вокруг роняет... Непутёвый я, ма-маня-а! Непутевый... Ма-ма-ня. В красном капоре... Ма... А что меня они кончили, так законно... Не они бы меня, я бы их... Почему их, а не тех своих... Как человек выбирает своих?.. Может, это они его выбирают.., Ма-а-ма! Все. Умирает Митька, уми...
ЛЕПЕХИН
— Ладно, выпьем,— сказал запыхавшийся в борьбе с Альбиной Хорь,— никуда теперь не денется.
Связанная, брошенная на спальник, Альбина неотрывно следила за ними полыхающими глазами. Ее волосы разметались, пуговицы на груди гимнастерки были оборваны. Рот заткнут тряпкой. Руки прикручены к телу, ноги в сапогах накрепко стянуты пеньковой веревкой. При каждом движении обоих преступников она вскидывала голову и глаза ее сверкали жгучей ненавистью.
Хорь и Лепехин присели на ящики и разлили в кружки спирт.
— Чего кочевряжишься, дура? — спросил Хорь, повернувшись к Альбине.— Не хочешь добром, силой возьмем.
— Ничего,— усмехнулся Лепехин.— Время есть, пусть поломается.— Он навел на Альбину угрюмые, как дула двустволки, глаза,— когда брыкаются, оно даже интереснее.
Они выпили. Молча стали закусывать черствой лепешкой и рыбой.
— Где муженек-то? — спросил Хорь, дожевывая.
— На бережку. Клад открыл, теперича мечтает.— Лепехин чуть не подавился от хохота.— Открыл, понимаешь, жилу.— Он подмигнул Альбине.— Открыть-то открыл, да не он. А вот разработать не успеет. Он встал и тяжело шагнул к Альбине.— Усекаешь, баба, нет? Кто золото это видел, тот народ конченый.
В глазах Альбины метнулся ужас, она уронила голову на спальник, Довольный Лепехин повернулся к Хорю.
И в этот миг где-то сквозь шум тайги донеслось ржанье лошади.
— Наши ржут? — насторожился Хорь.
— Чего? — равнодушно переспросил Лепехин, опять одним глазом кося на Альбину.— Приехал кто?
Хорь подошел к выходу из палатки, отдернул полог и тут же выскочил из палатки:
— Шухер!
Альбина вскинула голову. Лепехин метнулся к карабину, щелкнул затвором. Совсем рядом трижды выстрелил пистолет, и тут же длинно и тягуче ответила ему винтовка.
Хмель разом выветрился из головы Лепехина. Он кинулся к пологу, но остановился, рывком выхватил нож и вырезал кусок парусины. У самого выхода корчился Хорь. От верхних палаток крались трое. Лепехин, не целясь, выпустил обойму. Трое упали. Пока он вставлял новую обойму, уползли за палатки наверху. Он узнал их: Колесников, Нерубайлов, Чалдон. Где же кореша? Один карабин у них. Значит, Актера они прибрали. Царство ему небесное. Но тут вам, сволочи, не выгорит. Хорь застонал снаружи, Лепехин выглянул в щель. Тотчас же длинно ударил карабин, у самого лба цвикнуло. Хрипнул распоротый пулей тент. «Бьет, как снайпер,— подумал Лепехин.— Ладно, хрен с Хорем, пусть гниет, раз такая его звезда. Что теперь делать?»
Он нагромоздил перед щелью ящики. Выглянул сбоку. Канавщики опять ползли, заходя с трех сторон. Лепехин торопливо расстрелял вторую обойму и, пока они там отлеживались, оторвав крышку от ящика, набил патронами карманы. Опять выглянул. Снова свистнуло, и он почувствовал, что из уха потекла кровь. Ладно, суки! Приподнял еще один ящик и поставил его поверх остальных. Теперь у него была целая баррикада, но сектор обстрела был узок. Рывком рассадил тент почти до полога. Парусина провисла, и он увидел движение атакующих. Они распределились. Армейская фуражка Колесникова торчала за лиственницей с правого фланга. Слева заходил Чалдон. Из-за куста ерника видна была его белесая шевелюра. Нерубайлов шел по центру. Но сейчас он был где-то за столпившимися у дымокура, тихо ржущими лошадьми. Порой его склоненная голова мелькала меж конских крупов. А остальные? Он похолодел от этой мысли. Где эта божья коровка Шумов? А где Седой? Но тут же успокоился. Эти не вояки.
Теперь он был полон холодной злобой. Попробуй сунься, попробуй!
Лепехин прицелился и разрядил винтовку в фуражку Колесникова. Фуражка исчезла. Но Чалдон в это время сделал перебежку и устроился за сосной метрах в тридцати от палатки.
«Стой,— подумал Лепехин,— у этого карабин. Надо его выследить».
Он раздвинул два ящика, в отверстие между ними выдвинул ствол, начал караулить Чалдона. В двух шагах от него, загороженный парусиной, лежал и странно вздыхал Хорь. Потом ойкнул и затих. Лепехин шаркнул ногой, устраиваясь. Звякнули гильзы. В палатке пахло порохом и серой. «Ничего, прочихаемся»,— подумал он и опять трижды выстрелил в сторону Чалдона. Не попал, но заставил того затаиться. Колесников пока не двигался. Значит, он его все-таки продырявил. Но вот Нерубайлов, видимо, что-то предпринимает! Лошади вдруг начали двигаться на палатку. Лепехин хладнокровно расстрелял первых трех. Они с ржанием забились на земле, пытаясь подняться, остальные, дико визжа, бессмысленно пятились и топтались вокруг них. Нерубайлов спрятался за телами подстреленных лошадей.