В тот главный миг
Шрифт:
Алеха засопел и шагнул вперед. Глаза его расширились и напряглись.
— Стой! — резко наклоняясь, сказал Соловово и выпрямился, держа в руках круглый коричневый камень.
Алеха, тяжело дыша, остановился.
— Расскажи, о чем говорили? — властно приказал Соловово. Алеха обмяк.
— Викентьич, бес меня попутал,— сказал он, сплевывая и садясь на траву.— Хотел я вчера и вас, и их спокинуть и уйти...
— А он задержал и заставил... что? Что заставил делать?
Алеха тряхнул головой, кепка съехала на затылок.
— На золотишко я его веду. Знал я тут одну жилу. К ней и сворачиваем. Он никому говорить не велел... Никому. Я только тебе сказал... Ежели ты другим передашь, меня пришьют, где ни то... Никто не знает, что мы задумали... Веришь, нет, Викентьич?
— Верю, Алексей. Остальные знать не будут. Но смотри: дураков здесь нет. Увижу, что продать собираешься, не успеешь.
Расставшись с Алехой, Седой подошел к своим и начал помогать им укладываться.
— Шевелись! — поторопил канавщиков Глист. Длинное безволосое лицо его кривилось и дергалось,сглаза рыскали по сторонам, кепка сидела на самом затылке.
На тропе, пропуская караван, стояли всадники — Лепехин и Хорь, о чем-то тихо переговаривались.
— Упустили мы, однако, вчера ночку,— сказал Чалдон вполголоса, стягивая палатку тесьмой.— Под утро-то уснули гады, как сурки.
— Время еще есть,— сказал Колесников.— И вы, ребята, не торопитесь. Тут надо момент точно выбрать. Поспешишь — сам знаешь,— он кивнул красивой темноволосой головой в сторону конных,— их, парень, не разжалобишь.
Палатку навьючили на последнюю лошадь-и, привычно выстраиваясь на ходу в затылок друг другу, тронулись в гору.
Идти было легко. Соловово вопреки всему никогда не чувствовал себя так хорошо физически. Кругом творилось черт знает что: насильники бесчинствовали, зло торжествовало, добро принижено и угнетено. А он, как ни странно, продолжал верить в победу добра, хотя верить было трудно. Впрочем, верить всегда трудно. В юности человек полон жажды добра и уверенности в доброте окружающих. Даже когда ожесточение и ярость против близких охватывают тебя, ты еще веришь, что где-то рядом есть полный света, чистоты и справедливости мир. В среднем возрасте в добро веришь осторожно. Знаешь уже, добро есть на свете, и его даже немало, но оно всегда в сопровождении зла. Как у Горького в «Девушке и смерти»: «С той поры любовь со смертью ходят рядом» — в одном и том же человеке, как в клубке, перепутано добро и зло. Важно в какой-то момент высечь, как из кремня, огонь, доброе и справедливое чувство. Возможно, с Алехой утром ему это удалось. Но надолго ли? Он так ничего и не рассказал своим товарищам о том, что теперь Алехины интересы все ближе смыкаются с интересами Хоря. Они, если узнают об этом, или тут же придушат Алеху, или — что еще хуже — растеряются. Но он дал слово не выдавать Алеху, а слово надо держать. Хотя не совершает ли он тем самым преступления? Неужели Алеха солгал ему? Нет, он все же «живая душа», но надо следить за ним в оба. Он давно знает скифский норов мужиков. Их изменчивый нрав, их внезапную хищную беспощадность ко всему, что им мешает...
Они спустились в падь и пробирались сейчас через зыбкий мшаник. Алеха вел под уздцы передовую лошадь. Аметистов ехал сразу за вьючными лошадьми, за ним шли Чалдон, Нерубайлов, Порхов, между ними Лепехин на лошади, потом Альбина и Колесников в надвинутом на лоб накомарнике с заброшенной наверх сеткой.
Колесников зашагал быстрее и помог взбирающейся на горку Альбине. Соловово улыбнулся с нежностью и печалью, глядя, как он вытягивает ее на возвышенность за руку. Было что-то ребяческое в их сплетенных ладонях, трогательное в ее беззащитно и доверчиво отданной руке. Эти двое тянулись друг к другу, и мало кто этого не замечал.
Альбина... В ней было что-то чуждое и все же бесконечно милое для него. Чем-то она напоминала его жену в молодости, наверное, своим дворянским профилем, надменностью, которая порой проскальзывала в плавном, но гордом повороте головы в ответ на чью-нибудь не слишком почтительную реплику...
Она была из новых женщин, которые появились уже в двадцатых годах, а в тридцатых их стало особенно много. Это был тип женщины-друга, товарища по борьбе, единомышленника, тип женщины-солдата. В них была преданность, чистота, вера, они не прощали слабостей, были резки и сильны, как мужчины, у них и походка была мужская, они ходили, широко расправив плечи, размашистым армейским шагом. Их отличала мудрость и проницательность, но они были способны на сумасшедшие, необъяснимые поступки и слепую страсть. Эти новые женщины, севшие на студенческую скамью, кроме наук, должны были изучить винтовку и пулемет, а на каникулах ехать на стройку, ворочать тачки с цементом и таскать стокилограммовые носилки с мусором. В них были разум и жестокость, упорство и догматизм. Они судили, не прощая, и во всем стремились стать вровень с мужчинами. Мысль о том, что они должны быть женственными, показалась бы им дикой...
Альбина была в этом смысле сплавом старого, дорогого ему образа женщины, нежной и неожиданной, и нового — жесткого, сильного и верного... Впрочем, насчет верности тут не все сходилось. Вон там, впереди, в такт шагу раскачивалась русая голова Порхова. Он шел без накомарника, чуть согнувшись под вещмешком, длинно раскачивая руками. Он был ее мужем, а она и не думала почти о нем... А ведь теперь ему особенно нужна была жена-друг. Нет, Соловово не сочувствовал Порхову. Они все доверили ему свою судьбу. Каждый из них пошел в партию на сезон, потому что этот сезон нес им деньги, а с ними надежды. Каждому из них нужны были надежды, потому что почти у каждого была сломана судьба, и кто знает, не оттого ли, как кончится этот сезон, зависит, поднимется человек или окончательно поставит на себе крест. А Порхов, как оказалось, вел их в неизвестность. Они могли и без этих мятежных урок застрять на зиму, а может, и остаться здесь навечно, потому что, если бы закрылись перевалы... Соловово поежился, он знал, что такое сибирские зимы. Их в лагере порой посылали на лесоповал километров за триста от зоны. Когда начинались перебои с хлебом и продуктами, многие заключенные не возвращались. Одни пробовали бежать и замерзали в тайге, другие просто умирали, ничего не пробуя.
Нет, он не сочувствовал бывшему вершителю их судеб, но смириться с властью урок не мог. Смешно и печально: какая бы власть ни была, она всегда против него... Такова, видно, судьба истинного интеллигента. Хотя... Он ведь чуть было не согласился с их маршрутом в Китай. Может быть, в этом был выход? Он подумал, как бы вел себя в его положении Лунин.
С детства влюбленный в александровскую эпоху, он давно выбрал в ней для себя человека, по которому сверял свои поступки, мучительно понимая, как далек он от своего кумира,
Колесников вывел Седого из раздумий:
— Устал, Викентьич?
— Нет,— сипло дыша, влез на взгорье Седой.— И вы, сударь, не насилуйте меня излишним вниманием.. Я не дама, мне помощи не требуется.
Колесников улыбнулся, пошел рядом, придерживая лямки вещмешка. Немедленно подъехал Глист, наклонился к Владимиру из седла, глаза их вцепились неразъемно друг в друга.
— Недолго тебе куковать, капитан,— засмеялся Глист, отводя взгляд и выпрямляясь в седле.— Недолго.
— Ты уж и час назначил? — спросил подрагивающим от ненависти голосом Колесников, не сбиваясь со своего солдатского шага.
— Точно: день и час,-—ответил Глист и проскакал вперед. Соловово оглянулся. Хорь ехал довольно далеко позади и наблюдал за ними.
— Зря, Володя, в бутылку лезешь,— сказал Седой.— Они, возможно, провоцируют.
— Не могу! — со скрежетом зубовным сказал Колесников, горбясь.— Еле держусь.
— Уж держись! — посоветовал Соловово, с участием поглядывая на него.— На тебя люди смотрят, они тебе поверили.
— Не могу понять, как мы допустили... Как столько терпели? Ведь в первые дни мы могли бы их голыми руками взять...