В той стране
Шрифт:
Может, и пожила она лишь в девичестве да год-другой после свадьбы. Анатолий был чернявый, красивый на лицо, на гармошке играл, пел. И шофер – на хуторе первый. А ревнивый… Ужас. Да и как было не ревновать такую гоголушку? Хорошенькая, бровастая, ясные глаза и стать… С какой стороны ни глянь – цветок лазоревый, не девка.
В ту пору Ольга торговала в магазине, и молодые мужики подворачивали туда на нее поглядеть, словом перекинуться с белозубой ластуньей.
Заезжего отпускника, чью-то родню, Анатолий гнал
Любовь была – всем на зависть – да в овечий хвост коротка.
Из магазина Ольге пришлось уйти: недостачи и недостачи. «Мыши, проклятые, все точат», – объяснял на хуторе Анатолий.
– Ты там – главная мышь, – смеялись люди.
Потом у него отобрали права и кончилось шоферство. Одно лишь вино не кончалось до самой смерти. Он и помер-то не по-людски: с получки набрал вина, в брошенную хату залез, и нашли его там лишь на третий день, мертвого.
И что светлого было в прошедших годах? Ругня да слезы. Лишь только дочери. Но с ними забот… А потом появился Миша.
Орленок, орленок…Появился, и стало легче жить. А уж когда помер муж, Ольга задумала накрепко: будет по ее, она – хозяйка. Дочерей – замуж, свекровь пусть уходит – не мозолит глаза. Здесь и свои старики найдутся, Мишина мать. С Михаилом жить, он в дом придет. Жененка у Миши была невидная, прихварывала, быстро старела. А Ольга и теперь, в свои сорок с лишним лет, останавливала взгляд мужской. Статная, в теле, лицом пригожая, коса вокруг головы. Колхозной работы она век не знала: сначала – в магазине, потом – кладовщицей да учетчицей. А в доме ее свекровь жалела и, искупая вину за непутевого сына, ломила и в огороде, и в доме, и девчата на ее руках росли.
На хуторе не было бабы завидней Ольги, и Михаил прилепился к ней накрепко. А теперь – навсегда.
Так думалось Ольге, и кисть ходила весело, красился забор ровно. Голубые планочки его радовали взор. Роза из огорода пришла, помогла. И когда навесили ворота, дом и подворье словно помолодели – не узнать.
Сирень цвела в палисаднике, вздымая пахучие, пышные грозди, молодая зелень черемухи блестела под солнцем, желтые цветы одуванчика светили у забора, в серебряной росе лежала трава – весенний час. Мохнатые шмели и пчелы гудели возле цветов.
Дочь с матерью переглянулись, и почудилось той и другой, что нынешнего утра будто и не было. Не было испуга, горечи, боли, мазутных полос на воротах – все вроде сон. А есть лишь это утро весеннее с цветущей сиренью да голубым забором, с миром в душе.
– Мама, я схожу к Фетисовым, – сказала дочь. – А ты не переживай. Может, никто и не видел.
– Иди, иди. Мои слова перекажи, чтоб не беспокоились.
Ольга осталась одна. В старой кухне досиживала на гнезде последняя гусыня. По всему было видать, что гусят она не выведет.
– Сколь кружилась с этим дураком, а толку. Ежели не выведешь, враз голову отсеку, – пообещала ей.
Старая кухня была тесной, да еще свекрови пожитки здесь сохранились: сундук, всякое тряпье, пучки сухих трав. Обычно в этой кухне стирали да купались. А сейчас – не повернись.
Ольга решила порядок навести: вытянула на двор сундук, старые скамейки, прялку. Бабкины травы выбросила в огород, чтобы потом пожечь. Ольга дело делала, но ждала Михаила. Он должен был приехать с какой-нибудь вестью, ведь обещал напрямую поговорить с женой.
Со своего двора, через калитку, пришла соседка.
– Приехали. Я утром глянула – дома. Ну, слава богу, и побегла на дойку. Потом, гляжу, красишь.
– Свадьба заходит, – объяснила Ольга. – Приедут невесту забирать, вот готовимся.
Соседка будто поверила, крашеный забор похвалила.
Поговорили о хуторских новостях, о Москве.
А когда соседка ушла, послышался голос машины, все ближе и ближе. Машина была не Мишина, но как знать: может, он на чужой приехал. Ольга пошла к воротам.
Машина подъехала к дому и встала. Встала и Ольга возле ворот, ожидая. Но из кабины вышел не Михаил, а баба Куля, свекровь. Лишь ее тут не хватало.
С батожком в руках старуха вылезла из машины, поправила платок на голове, по сторонам огляделась. Шофер громко сказал:
– Зараз подъеду, бабаня. Ты тут шевелись.
Баба Куля согласно кивнула.
Во двор войдя, она поклонилась родному дому ли, Ольге:
– Здорово живете. Вот приехала.
– За каким делом? – холодно спросила Ольга. – Или на провед?
– Я, доча…
– Я тебе – не дочь, – отрезала Ольга. – Ты мне – чужая тетка.
– Сколько лет-годов мамой была, теперь – тетка, – посетовала баба Куля. – Ну ладно, коли так. За сундуком я приехала. Кой-чего там. Смертная одежа.
– Забирай свой сундук. Вон он на дворе просыхает.
Баба Куля обвела взглядом дом и баз. Ласточкин лет проследила, обрадовалась старой знакомой:
– Прилетели, мои хорошие.
Лицо ее просветлело, легкие слезы покатились из глаз.
– Олюшка, – сказала она. – Может, ты меня примешь?
Она ждала с какой-то детской доверчивостью. Слезы сыпались светлым горохом.
– Може, примешь меня! Нехай поругались, на мне – грех. Прими, Христа ради. Это же дом мой родной. Я тут жизнь провела. Похоронила всех. Могилки родительские. Васи, Анатолия… Пойти покричать. Не в доме, – заторопилась она. – Я в кухонке доживу. Сама себе буду варить, топку покупать. Лишь бы на своем дворе помереть. Мне жить-то осталось…
– Чего толочить? – твердо сказала Ольга. – Все обговорено. Живи у дочери.