В трущобах Индии
Шрифт:
— О! Только на это из всего моего показания вы нашли возможность возразить мне? — спросил Сердар с презрительной улыбкой. — Вот что уличит вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.
И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.
— Клянусь честью, — продолжал сэр Вильям, — я не похищал признание Бюрнса, о котором вы говорите.
И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.
— Надо будет посмотреть! — подумал он про себя.
— Честь сэра Броуна! — воскликнул Сердар с нервным смехом. — Не играйте такими словами! Кому же другому, кроме вас, интересно
После нескольких минут совещания Барбассон отвечал торжественным голосом:
— По единодушному согласию нашему и по чистой совести человек этот принадлежит вам, Сердар.
— Благодарю, друзья мои, — отвечал Сердар, — это все, чего я хотел от вас. — И, обернувшись к сэру Вильяму Броуну, он сказал ему: — Вы сейчас узнаете мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Бюрнса, которое вы, конечно, уничтожили; но я имею право требовать, чтобы вы написали это признание в том виде, как оно было сделано, чтобы не оставалось никакого сомнения в моей невинности и в вашей виновности и чтобы я имел возможность представить его военному суду для отмены приговора, позорящего меня. Только на этом условии и ради жены вашей и детей могу я даровать вам жизнь… Напишите, о чем я вас прошу, — и, когда мы приблизимся к берегу Цейлона, лодка свезет вас на берег.
— Следовательно, — возразил сэр Вильям, — вы хотите отправить к жене моей и моим детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Скорее смерть!
— Не выводите меня из терпения, сэр Вильям; бывают минуты, когда человек самый кроткий становится беспощадным, неумолимым… и забывает даже законы человеколюбия.
— Я в вашей власти… мучьте меня, убейте меня, делайте со мной что хотите, мое решение непреложно… Я совершил в молодости преступление, большое преступление, и не отрицаю этого… я горько сожалею об этом и не хочу, сославшись даже на Бюрнса, игравшего главную роль во всем этом деле, умалить значение этого преступления. Но так постыдно отказаться от положения, которое я занимал, потерять чин генерала и место в Палате Лордов, вернуться к жене и детям, чтобы они с презрением встретили меня, — здесь он не мог побороть своего волнения и со слезами, которые вдруг оросили все его лицо, задыхаясь от рыданий, закончил свой монолог, — не могу согласиться, никогда не соглашусь… Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик де Монморен.
— Бесчестие сына было причиной смерти моего отца, сэр Вильям!
— Не будьте же на меня в претензии, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бюрнс и я; я не хочу, поверьте мне, оскорблять его памяти, уменьшая свою вину против вас, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкап в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление; я виновен только в том, что согласился сопровождать его к вам, чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы почти не были знакомы с ним, и посещение его показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает извинения, но искупление, которого вы требуете от меня, выше моих сил… Неужели вы думаете, что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с этим угрызением совести; я пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей войти, так сказать, в соглашение со своею совестью, но это не удалось мне… И с тех пор, как вы блуждаете по всему миру, мысли мои, трепещущие, беспокойные, следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!
Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, и члены его судорожно подергивались. Невольное чувство сострадания начинало овладевать Сердаром; великодушный, он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не было возможности думать, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.
— Вы говорите о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! — продолжал несчастный среди рыданий. — Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… помимо моих детей и всего рода Броунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпуэллов из Шотландии, Канарвонов из графства Валлийского.
— Кемпуэллов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпуэллами из Шотландии? — прервал его Сердар с горячностью, которая удивила всех свидетелей этой сцены.
— Леди Броун, — бормотал пленник, выбившийся из сил, — урожденная Кемпуэлл, сестра милорда д'Аржиль, главы рода, и полковника Лионеля Кемпуэлла из 4-го шотландского полка, прославившегося во время осады Гоурдвар-Сикри.
Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок; глаза его с безумным взором устремились в пространство… тысячи самых несообразных мыслей зашевелились в мозгу… Жена лорда Броуна урожденная Кемпуэлл? И месть должна поразить их… Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза; он сделал несколько шагов вперед, размахивая руками… кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он задыхался… Наконец, под влиянием какой-то высшей силы он хрипло вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.
— Сэр Вильям Броун, — сказал махрат громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?
Последний, пораженный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза следующие слова:
— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лионеля Кемпуэлла, брата леди Вильям Броун.
Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени подле Сердара, лежавшего без сознания.
— Поди-ты! — пробормотал Барбассон сквозь зубы. — Плачь слезами крокодила, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо, клянусь Магометом, моим также случайным пророком, без этого ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам-Шудору.
Сэр Вильям Броун схватил руки Сердара, все еще лежавшего неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул:
— Боже Великий, да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!
— Неужели он говорит искренно? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!
Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Вильяма, все еще стоявшего на коленях подле него и орошавшего слезами его руку.
— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Вильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, чего вы ни потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.