В трущобах Индии
Шрифт:
— Ба! — отвечал Барбассон. — Благодарность — такая редкая вещь среди человечества!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему делаю сегодня!
Яхта входила на рейд, и он быстро крикнул:
— Слушай! Спусти лодку! Готовься! Руль направо! Стоп!
Все приказания исполнялись с поразительной точностью, и «Раджа», сделав полукруг, сразу остановился по направлению руля, который поставил судно кормой к берегу, чтобы оно было готово немедленно двинуться в открытое море. Яхта остановилась в двадцати метрах от берега; в десять секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег
— Лодка вашего превосходительства готова!
— Не забудьте моих слов, Сердар, — сказал сэр Вильям, — через два дня… у Ковинды-Шетти.
— Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь позабыть все зло, сделанное вами.
— Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик де Монморен?
Сердар колебался.
— Ну, это уж нет, вот еще! — воскликнул Барбассон, становясь между ними: — Спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас вплавь на берег!
Барбассон призывал Магомета только в минуту величайшего гнева; губернатор понял по тону его голоса, что колебаться опасно, и, не сказав ни единого слова, поспешил в лодку.
— И дело! — вздохнул Барбассон, в свою очередь занимая место в лодке.
— Греби! — крикнул он матросам.
В несколько ударов лодка была у набережной, и сэр Вильям поспешно прыгнул на землю.
Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше; приложив ко рту руки вместо рупора, он крикнул:
— Фредерик де Монморен, я уж раз держал тебя в своей власти, но ты бежал; ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них, мы, значит, квиты!.. Чья возьмет? До свидания, Фредерик де Монморен!
— Негодяй! — донесся с яхты звучный и громкий голос.
Тогда Барбассон привстал в лодке и с величественным жестом послал ему в свою очередь приветствие, сказанное насмешливым тоном:
— Вильям Броун, предсмертное завещание полковника Бюрнса достигло своего назначения. — И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:
— Налегай на весла, ребята! Дружнее!
Сэр Вильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором ничего не было человеческого, и тяжело рухнул на песок.
Он солгал, чтобы легче провести Сердара: это признание Бюрнса было страшной уликой для него… оно сообщало «факт», который ставил не только честь его, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил.
Дня четыре спустя авантюристы прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.
V
Когда Сердар и его спутники взобрались на верхушку большого пика Веилор, царствовавшего над отрогами всех окружающих гор, солнце находилось в зените, освещая во всем его великолепии открывающийся перед ними ландшафт. Природа, залитая потоками солнца, золото которого рассыпалось волнами по обширным лесам, высоким горам с волнистыми очертаниями, озерам, отливающим заревом пожара, пенистым каскадам, каждая капля которых, сверкая брильянтом, скатывалась в пропасть, — вся казалась теперь полной такого величия и такой необыкновенной красоты, что при взгляде на нее даже человек с наименее поэтической натурой и тот останавливался, пораженный восторгом и ослепленный целым рядом чудес. Он чувствовал, как кругом него со всех сторон подымаются безмолвные аккорды чудного гимна, который поэты называют гармонией природы, имеющей для глаз то же значение, какое имеют для уха бесконечные сочетания звука. Когда вы находитесь перед лицом такого зрелища, у вас невольно пробуждается сожаление к некоторым красильщикам полотна, которые имеют претензию идеализировать природу, как будто бы может существовать идеал красоты вне живой природы.
— Какой чудный день! — сказал Барбассон после нескольких минут молчаливого созерцания дивного пейзажа, выражая таким образом чувства всех своих спутников.
В ту же минуту Ауджали, воспитанный сектантом Сурии, три раза воздал «salam» солнцу, став одним коленом на землю и протянув вперед хобот; затем, узнав издали озеро и очертания Нухурмура, он от радости испустил два крика, тихих для него, но в общем напоминающих собой звуки тромбона.
— Ну, уж это, мой толстый дяденька, совсем не подходит ко всему окружающему, — сказал провансалец, — тебе следовало бы взять несколько уроков гармонии у твоего маленького товарища соловья.
Все тотчас же двинулись в путь после шутки Барбассона, который никогда не был еще в таком хорошем настроении духа.
Путешествие совершилось очень быстро, и Сердар, получив признание полковника Бюрнса, испытал величайшую радость в своей жизни, потому что это удовлетворение его чести умирающим избавляло его от горя всей жизни. Ужасное обвинение полковника против Вильяма Броуна доказывало самым неоспоримым образом, что адъютант герцога Кембриджского не ограничился одним только преступлением, в котором обвинял Сердара, но торговал в течение многих лет, злоупотребляя своим положением, секретными бумагами, планами защиты и атаки адмиралтейства. Это омрачило на несколько минут счастье авантюриста, — всегда великодушный, он не мог не думать о детях и жене негодяя. Но, сообразив, что все преступления Броуна погашаются давностью и что на этом основании он легко убедит заседание военного совета, которому не были подсудны поступки его врага, чтобы в приговоре не было упомянуто имя виновного, Сердар успокоился, и ничто больше не смущало его.
Тем не менее, приближаясь к Нухурмуру, он, как бы по контрасту с чудесами окружающей природы, почувствовал, что им снова овладевают мрачные мысли. Что случилось в пещерах? Что он узнает нового? И затем вспоминал, что найдет пустым обычное место бедного Барнета, так ужасно погибшего. Все это наполняло душу его самыми грустными предчувствиями.
— Что с вами, Сердар? Вот уже несколько часов, как веселость отлетела от вас.
— Я очень беспокоюсь, не случилось ли чего-нибудь во время нашего отсутствия, мой милый Барбассон!
— Ничего худого, Сердар, поверьте мне, а вы знаете, что предчувствия мои всегда сбываются. Смерть Барнета, например, — я могу сказать, что предвидел ее. А маневры Рам-Шудора, кто первый почувствовал их, отгадал? А Вильям Броун? Видите ли, когда я говорю: есть что-то в воздухе, надо быть настороже, когда же я говорю, как сегодня, ничего нет, положительно ничего! По местам к повороту! Можно плыть без боязни! Мы приедем и застанем, что Сами просто-напросто занимается приготовлением «popotte"*, a Нана-Сагиб тянет свою вечную гуку. Вот субъект, который поистине ведет жизнь ракушки, с тою разницею, что он не на скале, а под скалой.