В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
— Зрячему сердцу очки не нужны. Далеко смотришь, хорошо видишь, Абдул-Кадир, — согласился Кичи.
Да, логика у Абдул-Кадира была, как говорится, железная. Одно только беспокоило: как ни суди, а сватовство хоть и маленькая, но война. А что больше всего тревожит солдата, идущего на штурм? Мирная тишина и открытые ворота крепости. Вот и Кичи опасался, как бы за сладкими речами каменщика не последовал неожиданный выпад; запросит многодетный отец такой калым, что света не взвидят ни сват, ни жених. И Кичи-Калайчи без промедления кинулся в атаку:
— Очень, очень рад, уважаемый Абдул-Кадир вашему добросердечию. Но вот как насчет того, главного…
— Не понял, — признался Абдул-Кадир, вытирая рот салфеткой, — какой счет?
Очень уж противно было Кичи-Калайчи произносить в таком радушном доме корыстное слово «калым». И он решил обойти его стороной:
— Сами знаете, обычай…
— Какой? О чем вы говорите?
Теперь Кичи-Калайчи занялся салфеткой, тщательно, не спеша вытирал рот, раздумывал: «Неужели этот каменщик жизнь прожил, а ума не нажил? Или престо набивает цену, делает вид, что понятия не имеет о проклятом калыме?»
Абдул-Кадир пристально посмотрел на старика:
— Вы что, кунак, имеете в виду? Калым?
Кичи-Калайчи облегченно вздохнул, подтверждая догадку хозяина. А тот плеснул гостю и себе родниковой воды и залпом выпил, словно желая залить костер.
— Вот проклятье! Ответь, кунак, из какой могилы его выкопали, такой адат? — яростно сверкнул глазами каменщик. — О том, что людей у нас лечат бесплатно — никто не вспомнит; какую студентам стипендию платят — начисто забыли! Сколько денег получают пенсионеры только в одном Дагестане — ни у кого голова не болит! Тогда скажи, откуда появляются желающие превратить родную дочь — в дойную корову? Вот и вы, почтенный, наверно, меня к этим стяжателям причислили. Из-за чего я вашего племянника спустил с лестницы, знаете?
— Наверное, за скудный калым?.. Он ведь предложил сумму, какой располагал.
— Сумму? А что, уже есть государственные ценники на человека? Может, в «Известиях» рядом с бюллетенями курса валюты теперь публикуют и расценки дочерей? Какова цена чернокосых в долларах? Горбоносых — в рупиях? Пышногрудых — в исландских кронах? Может, скажете? Зачем оскорбляете человека? Молчите, не будите во мне зверя, не то от нашей дружбы камня на камне не останется!
Абдул-Кадир машинально схватил стакан с водой, налитый для гостя, залпом осушил. И сразу взял себя в руки, миролюбиво предложил Кичи-Калайчи выпить еще по рюмочке, чтоб горечью огненной воды заглушить полынь слов.
— Нет! — Кичи решительно накрыл смуглой рукой свою рюмку. — Сколько бы ни выпил — живот не закружится, а вот голова… Поэтому последний раз решаюсь спросить: каковы ваши условия, сколько вы просите?
— Я же сказал: нисколько! Неужели так ничего и не поняли? Простите, в гневе я бываю косноязычен: не только на ногу, на язык припадаю. Повторяю: поймите, дорогой мой человек, я свою дочь не продаю. Не торгую я детьми, ясно?
— Ха-ха-ха! Кхи-кхи!.. — расхохотался до кашля Кичи-Калайчи. — Ну и шутник вы Абдул-Кадир! В наши дни только лопоухие выдают своих дочерей за здорово живешь!
— Что?! Я «лопоухий»? Ну уж это слишком даже для меня! Вот что, малоуважаемый, давайте расстанемся. У меня еще работы невпроворот.
Гость — ишак хозяина. Пришлось подняться и Кичи-Калайчи. Прижав руки к груди, старый солдат искренно извинился:
— Простите, ради аллаха, не вас имел в виду. Кто же говорит о присутствующих? Раззе что на комиссии партийного контроля!.. Простите, я совсем о других подумал.
— Не нравятся вам мои убеждения — вот порог, за ним ступени, а там и до калитки не трудно дойти.
— Ну что ты, Абдул-Кадир! Зачем так, я же искренне прошу извинить меня. Будь снисходителен к старческой болтовне.
— Да не сержусь я! Правда на моей стороне: такие девушки, как моя Фарида, в отцовском доме не засидятся. Ваш Исмаил любит ее?
— Не то слово. Тает, сохнет и вянет, как саженец без полива, как розовый куст без окапывания. Зачем губить парня?
— И я своей дочери не враг. Моя Фарида — вылитая мать: работящая, добросердечная, справедливая. Она из этого парня мужчину сделает. А что еще человеку надо? Прав я?
— Ты — сама справедливость, Абдул-Кадир! За это я и полюбил тебя.
— Меня любить не надо. Я человек черствый, меня, не запивая, не проглотишь, — сказал хозяин, наливая рюмки. — Будь здоров! Дерхаб, кунак!
— Трижды будь здоров! Валлахи-биллахи-таллахи!.. Да простит аллах слова молитвы из уст воинствующего атеиста. Если бы на земле нашей все мужчины были такими — и ночью светло было бы!
— Ну, кунак, зачем же так льстить. Ты не парень, а я не девушка на выданье. Жена даже в первый год нашей жизни звала меня кизиловым вареньем. С косточками. А с годами человек слаще становится, по себе знаю.
— И в этом ты прав, кунак. Но — серьезно, я очень рад породниться с тобой. Это честь для меня. Итак, можно готовиться к свадьбе?
— Когда назначите, тогда и отпразднуем. — Спасибо за честь и доверие.
Конечно, с горы легче спускаться, чем на кручу лезть, но, попрощавшись с каменщиком, Кичи-Калайчи зашагал так молодо, словно десятка полтора лет сбросил, и даже пасмурный день показался ему весенним, солнечным, особенно когда Фарида, открывая перед гостем ворота, шепнула, не поднимая головы:
— До свидания, дядя. Приходите! Всегда вам рады!
Глава шестая
О том, как старик в черкеске одному из своих племянников отказался помочь в любви, потому что любовь его оказалась почти на половину куцей
Кичи-Калайчи — и один в поле воин — сумел за месяц прокрутить несколько свадеб. Вставал с зарей, приходил домой, когда уже диктор городской радиосети вежливо желал доброй ночи даже тем, кто не спит; словом, старый солдат соединил в своем лице почти все рода войск: неутомимый, как пехотинец, дерзкий, как авиадесантник, расчетливый, как артиллерист, он, смотря по обстоятельствам, менял стратегию и тактику. И добивался своего.