В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
Директор выпростал свой плотный живот из-за стола, подошел и пожал обеими руками сухую ладонь старика:
— Очень, очень рад породниться с понимающим человеком.
— Всего доброго.
— Здоровья желаю. А скажи… С нашего рынка ничего не надо? Могу устроить подешевле.
— Спасибо, спасибо, ничего не нужно.
— Жду вечером у себя дома! — Директор распахнул дверь кабинета и проводил Кичи-Калайчи до выхода из конторы. Весь день, до закрытия рынка, Таймаз и слушал посетителей вполслуха, и отвечал не всегда впопад; углубленный в свои мысли, довольно потирает толстыми пальцами грудь и плотный живот — очень уж хорошо все складывается. И дочь нет нужды приневоливать, да и кто знает, что она выкинет, если заупрямится. А этим он так и скажет… уклончиво. Выдаю, мол, по любви. А ведь и то правда: большие горы — богом созданы, а маленькие — от страха сами появились. Так уклончиво и скажет.
Глава пятая
О том, как славно ошибиться порой: подумаешь плохо о человеке, а он оказывается совсем не такой, а лучше, чем хорошие люди
С чем сравнить рост современных городов? Старый образ: «дома растут как грибы» — явно устарел хотя бы потому, что при теперешнем уровне индустрии не один какой-то дом, а целые улицы, да что там улицы — кварталы со скверами, торговыми центрами, кинотеатрами и детскими парками вырастают скорее, чем боровики и подосиновики в лесу.
Строить мы научились быстро, но и это не главное.
Помню, в пятидесятые годы по всему городу, включая зеленые зоны курортов на Каспии, гулял анекдот о том, как принимала комиссия новый дом. Прораб вспорхнул на пятый этаж и оттуда крикнул председа» телю комиссии:
— Вы меня слышите?
— Слезай, мудрец, я тебя вижу, — вполголоса сказал председатель и привычно подписал акт о приемке «после доделок». Подписал сразу потому, что знал: доделывать будут не спеша, пока выведенные из терпения новоселы не займут полупрозрачный дом. Что было, то было!
Теперь мы научились строить не только быстро, но добротно. В пятидесятые годы нужда и военная разруха диктовали: и северян, и южан селить в дома одного типа — людям нужна была крыша над головой. Теперь же есть проекты в «северном исполнении», дома на бетонных сваях, которым не страшна мерзлота. И есть дома для юга, с затененными лоджиями и окнами на север.
Взбирается на живописную гору новая улица Шоссейная. Она еще такая молоденькая, что даже не покрыта асфальтом, и пылищи в жару, и грязищи после летних ливней здесь пока хватает. Но уже поднялись по обе стороны улицы двухэтажные дома из сахарного дербентского камня под крышами зелеными, как тростник, который когда-то рос и сгнивал на болотах под писк комариных легионов.
Кичи-Калайчи сверился с адресом, который указал на своем заявлении лаборант Исмаил, и решительно постучался в калитку дома номер семнадцать, где проживал каменщик Абдул-Кадир. В лучших традициях горской архитектуры создал свой дом каменщик, вот только окна прорубил маленькие, как щели для бойниц в былые недобрые времена. Ведь это надо же! Времена меняются. Все в мире смертно, только проклятые привычки не оставляют людей, передаются от родителей к детям и даже внукам.
Калитка приоткрылась, и оттуда показалась горянка, укутанная в атласную шаль.
— Входите, открыто же! — пригласила она гостя. — Зачем стучаться в незапертые двери?
— Я не ошибся, Абдул-Кадир здесь живет?
— Да, мы здесь живем, здесь, — приветливо подтвердила хозяйка и широко распахнула калитку.
Женщина средних лет, она и сохранила нежную улыбку девушки, и обрела милосердие многодетной матери. Кичи-Калайчи не смог даже сосчитать, сколько малышей окружило ее, цеплялись за руки, за подол платья и даже за кисти шали. И каждый что-то просил, на кого-то обижался, от чего-то отказывался.
— Проходите вон в ту комнату. Наш Абдул-Кадир, — с нежностью не произнесла, а пропела она дорогое имя - спешит до холодов закончить большой зал. Придет с работы — и снова за дела, до первой вечерней звезды рук не покладает…
Кичи-Калайчи уважительно кивал головой, признавая великое трудолюбие каменщика. Потом он посмотрел на балкон, где проворно развешивала детские трусики и майки смазливая девушка с таким жгучим румянцем, какой бывает только на одной стороне кайтагского яблока. Покончив с бельем, девушка, слегка прихрамывая, ушла с веранды в дом.
Вот, оказывается, как выглядит избранница Исмаила, которого любовь довела до прокуратуры.
_ Эй, жена! — послышался из-за свежепобеленной стены звонкий мужской голос.
— Что тебе, дорогой?.
— Кто там пришел?
— Радость пришла. Гость к тебе.
— Проводи его в кунацкую. Я сейчас закончу.
— Пожалуйста, проходите вот сюда, через веранду. — Женщина чуть отступила, чтобы кто-нибудь из ее выводка не попал под ноги Кичи-Калайчи. И вдруг вскрикнула: ребенок, который мирно лежал, укрытый концом шали, видно, укусил ее за грудь.
— Что же ты делаешь, маленький разбойник! Ведь я же твоя мама!
Она решительно отняла малыша от груди и прислонила круглую головку к плечу.
— Неужели это все мои дети? — удивленно воскликнула она, оглядывая выводок. — Эй, Фарида! Уйми хоть половину из них! Слышишь, Фарида, к тебе обращаюсь! Посмотри, нет ли здесь соседских — что-то уж слишком много их!
— Не тревожься, мама, все наши. Все твои дети! — сказала Фарида, свешиваясь с балкона.
__ А ты спустись и посмотри хорошенько: мыслимо ли иметь столько ребятишек?
— Правда, ма-ма! Ни одного чужого нет!
— Никогда бы не подумала, что у одной женщины могла быть такая орава детей! И этот, в мокрых штатах, тоже мой? Чумазые вы мои, неумытые, грязнули! Неудивительно, что родная мать вас признать не может. Ну, идемте умываться. А ты, Фарида, положи для гостя подушки, а сама спускайся сюда, не забудь таз, кувшин с водой, и колготок захвати. Пока не отмою не поверю, что все они мною рожденные!
С улыбкой слушал Кичи-Калайчи простодушные причитания жены каменщика. Неспешно поднялся на второй этаж, где его ждала Фарида, провела в кунацкую, устланную коврами-сумахами. С горки подушек, уложенных у стены, она достала две самые пышные и положила их на ковер перед гостем.