В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
— А ты, Дибир? Все еще холостяк?
— Да все как-то не сочетается: кто мне по душе — тому я ни к чему, а иной раз наоборот… А тут еще навалилась вторая работа. Веришь, Кичи-Калайчи, месяц в кино не был, голоса друзей только по телефону слышу. Вот поможете распутать хитрый узел с этим странным сватом, тогда хоть на девушек буду смотреть. А сейчас хожу по улицам и только стариков разглядываю, не тот ли самый.
— Помогу, Дибир, конечно же! Как раньше выручал, так и теперь.
— Нет, все-таки поразительное дело! А вас этот плут не удивляет?
— Меня, сынок, только один Тавтух Марагинский способен удивить! Ну и шутник, с ним не соскучишься!
— Тавтух? При чем он здесь? Он же не носит черкеску с газырями, — говорит следователь, выходя вслед за стариком, И замечает, как спина старика дернулась.
Глава девятая
О том, как добра и гостеприимна Зубалжат, мать своей единственной и строптивой дочери
— Заходите, пожалуйста, всегда рада гостям! — Зубалжат широко распахнула дверь в переднюю, а когда Кичи-Калайчи и Дибир перешагнули порог, хозяйка повела их в столовую, убранную с таким вкусом и старанием, как это умеют делать горянки: ни пылинки на ковре, спущенном на тахту, по белоснежной скатерти наперегонки бегали зайчики лучей, прячась в букете осенних астр. В крохотном буфете перемигивались гранями хрустальные бокалы и рюмки.
Кичи-Калайчи давно заметил: в доме, где нет пьющих, — уйма посуды для вина. И наоборот, там, где не садятся за стол без бутылки, пропади она пропадом вместе со своим содержимым, — там пьют из чего попало. Даже из футляров от карманных фонариков!
Да что там футляры!
Кичи-Калайчи сам не раз слышал, как директор санатория лекцию для вновь прибывших заканчивал словами: «Все мы, друзья, люди, и ничто человеческое нам не чуждо! Можно и симпатичную вам даму в кино пригласить, не грешно и потанцевать под хорошую музыку. А если у кого день рождения придется — сам бог велел поужинать с друзьями и отметить славную дату бокалом сухого марочного вина. Бокалом! А не грелкой, куда один выпивоха наливал, втайне от врачей, напиток, который местные шутники называют «Один бык, два рога».
Шутник-ревматик! И путевку лишь наполовину использовал, и, наверняка, «отложение солей» получил вместе с нелестным отзывом в адрес предприятия, где он работал…»
Кичи-Калайчи представил своего спутника хозяйке дома. Садовник помнил Зубалжат совсем молоденькой медсестрой в военном госпитале. Потом она выучилась, стала рентгенологом, но медики ведь тоже могут заболеть, тем более если по две смены просиживать в затемненном кабинете. Зубалжат переменила профессию, села за окошечко кассы в лучшем кинотеатре города.
Тоже вроде в будке за двойным стеклом; приходится и нервничать, а порой добавлять свои рубли-полтинники, потому что в спешке нетрудно принять трехрублевую бумажку за пятерку…
Нет, дорога жизни Зубалжат никогда не была устлана мягким паласом. Отец погиб на войне, мать не пережила потери, и девочку определили в детский дом. В свой срок Зубалжат вышла замуж, родила дочь, но семья не сложилась. Муж был не против жены с дипломом, только отъезды в столицу для сдачи сессии его не устраивали. Охотно поверил он сплетням и уехал в другой город. Время показало, кто был прав, и виноватый пожелал сохранить семью. Но тут взбунтовалась уже взрослая дочь, Фатьма. Как чужого встретила, все сказала, что накипело на сердце:
— Как ты жалел меня, маленькую, так теперь я жалею тебя, старенького! Выбирай, мама, или этот человек — или я.
Когда женщина воспитывает ребенка без мужа, да еще если ребенок этот единственный, тогда дочь ли, сын — забирает власть в доме, считает себя если не старшим, то главным.
Зубалжат осталась с дочерью. А Фатьма с каждым годом становилась все более своевластной. Еще в школе числилась в активе, избирали ее и старостой, и пионервожатой, потом пригласили в аппарат райкома комсомола. Правда, в сектор учета, работа тихая, только мать все чаще замечала: дочь не просит, а почти приказывает. Но как не простить своей единственной? Фатьма была светом в окне одинокой жизни кассирши. Не зря говорят — и ежиха своего ежонка зовет: «Мой бархатный!»
— Чай у тебя, Зубалжат, как всегда, вкусный, — благодарит Кичи-Калайчи. — А ты, Дибир, как находишь?
Адвокат, смущаясь, как девушка, опускает глаза.
— Чай, почтенный Кичи-Калайчи, я бы сказал, ароматный. Не каждая хозяйка сможет так приготовить.
— Позвольте, еще налью! — польщенная Зубалжаг снова наполняет стаканы густым терпковатым чаем.
— Спасибо, мне достаточно.
— Ну, а вы, Кичи-Калайчи, не откажетесь еще стаканчик?
— Всегда пожалуйста.
— Как поживаешь, Зубалжат? Все еще одна?
— Почему «одна»? Дочь со мной. Маленькая — но семья.
— Семья-то, конечно, семья, только ведь до поры, до срока… У Фатьмы есть жених, значит, скоро расстаешься с дочерью.
— Тогда и о себе подумаю. Есть один добрый человек, тоже врач-рентгенолог, овдовел, детей растит сам…
— Счастья желаю тебе, Зубалжат. А не побоишься на двоих детей выйти?
— Что вы, Кичи-Калайчи! Его сыновья старше моей Фатьмы. Уже внуки растут, так что я сразу стану многодетной бабушкой! Но сначала надо выдать Фатьму — не в горских обычаях старухе бежать в загс впереди собственной дочери. Верно ведь?
— Материнская правда твоя, Зубалжат. Все правильно сказала.
— Ваша дочь играет на пианино? — спросил Дибир, открывая сияющую лаком крышку.
— В десятом классе загорелась было: «Мама, купи инструмент!» Были у меня деньги отложены — внесла и в рассрочку два года выплачивала. А вскоре дочь охладела к музыке: «Скучные, бесконечные сольфеджио! А преподаватель не разрешает играть по слуху то, что мне нравится! Не буду учиться! Пианино можешь продать. Лучше купи сервант».
— Да, на серванте играть учиться не надо. Поставил — и набивай посудой… — заметил Кичи-Калайчи, но тут же сменил тему. — За кого засватала свое сокровище, Зубалжат?
— Помолвки пока не было… Есть один лирический тенор… всю зиму покашливал под окном Фатьмы.
— И такая есть специальность? — полюбопытствовал Кичи-Калайчи, хотя прекрасно знал: Бадави не только отличный винодел, но и ведущий солист народного театра оперы. Они и познакомились на республиканском смотре, куда старика садовода пригласили как почетного члена жюри. Тогда винодела отметили наградой за исполнение романса, слова и музыку которого, кстати, сочинил сам Бадави.
Притихшему залу юность доверяла грусть неразделенного чувства: