В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
— Это продается? Вы принесли? — смело спросила и сильными холеными руками стала перебирать сережки, примерять браслет. Повернулась к зеркалу, деловито оглядывая себя, то подносила ближе, то отводила в сторону руку с браслетом.
— Мама! Эти вещи мне идут! Надо купить! Ой, а это что? Лакированные, на платформе! Очень даже смотрятся! Все инструктора-девчонки позеленеют от зависти! Да я сама бы заболела, увидев такие корочки на чужих ногах! Не будем ханжами! Сейчас не война, а мирная жизнь. Правительство все делает, чтобы люди жили красиво. Верно, мама? — спросила она, украдкой поглядывая на гостей.
«Именно такой я и представлял тебя», — подумал Кичи-Калайчи, помешивая ложечкой в пустом стакане.
Выше меры короткая юбка Фатьмы не скрывала кромки узорных чулок, неудобно даже смотреть, как примеряет она новые туфли. А, в конце концов! Прошли времена, когда женщин упрекали за долгий волос, и короткий ум. Сегодня так ведь: и модница в мини, и красавица, так мало этого — она еще и доктор наук! Ох, шутники сотрудники НИИ! Но властного эгоизма Фатьмы старик не одобрял. «Бедная Зубалжат! Всю жизнь нуждалась, растила дочь, а теперь, когда надо бы о себе подумать — одинокая старость не подарок! — мать все отдает дочери, живет под ее диктовку, по ее уставу. Но ведь нашей жизни устав — один для всех. Советский…»
— Все вещи — твои, доченька! Дядя Кичи-Калайчи принес от имени жениха, просит согласия на свадьбу.
Фатьма, не отрывая глаз от ноги в новенькой туфле, спросила:
– От имени и по поручению? А кого, интересно знать?
— А за кого бы вы хотели? — спрашивает Кичи-Калайчи.
Фатьма приняла официальное «вы» как знак торжественного момента, ответила небрежно:
– Судя по этим подаркам, видно, человек со вкусом, во всяком случае, знает, что нравится современным девушкам.
— Это от Раджаба подарки! — выпалил Кичи-Калайчи, пристально глядя на Фатьму.
Дибир и Зубалжат с недоумением уставились на старика. Что еще за Раджаб?
— Жаль, очень жаль… — ледяным голосом ответила Фатьма, скинула туфли, вынула из ушей серьги, бросила на стол.
— Мама! Я проголодалась! Ты что-нибудь приготовила? Извините, должна вас покинуть, — она уже не глядела на гостей, забыла о принесенных дарах. — А вашему Раджабу, который неизвестно откуда свалился, передайте: у меня есть жених.
— Кто же он?
— Его биография к делу не относится. Впрочем, имя могу сообщить, если настаиваете: Бадави!
Услышав то, что именно и желал услышать, Кичи-Калайчи хлопнул себя по коленям:
— Вот склероз! Не зря мой сумгаитский друг Самед-Мамед говорил: «Насильно мил не будешь!» Нет никакого Раджаба, есть только Бадави! Именно он прислал меня с подарками, просил договориться.
Фатьма вроде и не слушала, не смотрела — иглами покалывала мать. Нехотя процедила:
— Если это правда, мама, зачем же так глупо шутить? Я уже давно не хожу в детский садик…
— Правда, доченька, это все от Бадави… ну прости, с каждым бывает; оговорился дядя, он же тебе прадедушкой мог быть; доживи до его лет — свое имя забудешь! — угомонивала дочь Зубалжат. Мать хорошо знала ее характер.
Фатьма удовлетворенно улыбнулась:
— Думала, он умнее! Но я прощаю ему.
Тем же порывистым кивком она попрощалась с гостями и ушла в свою комнату.
Дибир осторожно закрыл лакированную крышку расстроенного пианино. Кичи-Калайчи поднялся со стула.
— Спасибо, что выручил, — горячо благодарила Зубалжат старика, — может, останетесь, поужинаем?
— Нет, нет, нам пора, — почти дуэтом сказали гости, пожали руку мастерице заваривать чай, а главное, ладить со строптивой дочерью, и вышли на остывшую от дневного зноя улицу. На темный склон южного неба месяц-чабан уже вывел свою отару звезд.
— Раз, два, три, четыре… пять — закатилась, шесть… — пересчитывал Кичи-Калайчи то ли звезды, то ли свои хлопоты и обратился к Дибиру: — А теперь, дорогой, о деле, которое тревожит тебя. Как ты знаешь, во всем городе, кроме меня, нет другого старика, который носит черкеску с газырями.
Глава десятая
О том, как порой в горячности молодые возлюбленные сами себе вредят, и старикам тогда помочь им бывает гораздо труднее
Возвращался садовник домой в добром расположении духа, потому что следователь Дибир о своих подозрениях более не стал распространяться, а ему бы, старику, провернуть еще две свадьбы, и делу конец. Но домой он пришел совсем расстроенный.
У газетных витрин возле театра и рядом с гостиницей стояли толпы читателей. Оказывается, упрямый Хасан, сын угрюмого Абдуллы, опубликовал в молодежной газете злое письмо. Обвинил родителей своей возлюбленной в отсталости, дикости и даже варварстве. Почему парень, расписывая отца Меседу, переложил краски — понять нетрудно, но газета! Неужели в редакции не нашлось журналиста, чтоб посоветовал хотя бы заменить фамилию?.. Факт, конечно, достоверный, но тон!.. Даже самый хладнокровный возмутится, прочтя такое…
«Наломал дров, мальчишка! — подумал Кичи-Калайчи. — Должен бы знать притчу о посадке ишака на пароход. Не надо упрямого тянуть к сходням. Бесполезно и кричать. Куда проще сказать ему: «Цег-цег-цег!..» — и легонько, только не рывком, потянуть за хвост от причала. Больше ничего не нужно. Ишак по своей строптивости сам взлетит по трапу!»
Дома Кичи-Калайчи пытался отвлечься, не думать о Хасане, тем более что баланс расходов-доходов на последней свадьбе давал остаток: семнадцать рублей сорок девять копеек.
Кичи и на счетах просчитывал, и на карандаш брал — никакого проку! Торговые работники говорят: недостача — лучше излишка, хотя Кичи-Калайчи полагал, что оба — хуже! Отложив очки, старик устало откинулся в кресле, вытянул онемевшие ноги. Как же это он так обмишурился? Стар, видно, стал, не по силам ему банковские операции… Ох, эти шутники! Ладно! Завтра же отнесет эти семнадцать ре сорок девять коп молодоженам, пусть у них голова болит!
В дверь тихонько постучали. Кичи-Калайчи подобрал ноги, отозвался;