В туманном зеркале

От наступившего в Париже лета веяло чем-то давно забытым, старинным, так оно было серьезно, добросовестно и романтично: ранние рассветы, мимолетная утренняя прохлада с запахом полевой свежести и долгие дни с безжалостным палящим солнцем посреди ослепительно синего по-египетски неба – неба, словно с почтовой открытки, – неба, что терпеливо дожидалось вечера, чтобы стать обычным, парижским: мягкого неопределенного тона, с серыми и розовыми облачками, какие витали здесь уже тысячу, десять тысяч, сто тысяч лет. Поседевший Париж летом вновь забывал о возрасте и наслаждался свободой, роскошью, безмятежностью, не обращая внимания на кочующие толпы туристов. Как великолепен он был, как многозначителен с восклицательными знаками своих башен, скобками бульваров, тире и дефисами зеленых шпалер и плавной, медлительной, гибкой запятой Сены – город, который зима одевала туманом химической отравы, чужеродной земле, чужеродной ему самому, враждебной самым преданным ему обитателям, – и Париж тогда больше не защищал, не обольщал, не завораживал

Повернув ключ зажигания, шофер остановил машину, и Сибилла услышала безнадежное покашливание мотора, – так покашливает, перед тем как умолкнуть навеки, героиня в последнем акте «Травиаты». На улице пустынно, только солнце зажигает окно за окном, сначала «Бара-сигареты», потом окна театра «Опера» напротив, отражаясь, играя на всех блестящих поверхностях узкой улочки, главным на которой был все-таки театр. Их с Франсуа театр, а вернее, который вот-вот станет их театром… А Франсуа? Где же он? Почему не распахнул еще дверцу такси, сияя торжествующей улыбкой, как распахивал и улыбался вчера и позавчера, и все предыдущие дни, тогда как ей становилось все беспокойнее. А почему? Разве она не знала, что их пьеса будет всего лишь очередной пьесой в очередном парижском сезоне, очередным успехом или очередным провалом? Так чего же она боится? И почему ей все время чудится ловушка? Конечно, отчаянной она никогда не была, что бы там про нее ни говорили. Ей всегда приписывали куда больше характера и силы, чем у нее было на самом деле: обманывали, должно быть, твердые скулы, крупный рот и особая мягкость движений – наследство предков-чехов, прижившихся в Пуату. Но она-то знала, что ни в близком ее прошлом, ни в самых давних глупостях не прибегла к пресловутым славянским чарам и не проявила темперамента, о котором так любили говорить. Вот Франсуа – тот был по-своему необычен: каштановые с рыжинкой волосы, карие с той же рыжинкой глаза, матовая кожа и угловатые, но какие-то очень цепкие движения, – да, в обаянии Франсуа не откажешь.

– Ну что? Они раздумали?

Франсуа открыл дверцу, нагнулся и протягивал Сибилле руку; увидев, в каком она беспокойстве, он невольно улыбнулся.

– И ты готова на попятный? А ты знаешь, что они и без нас поставят нашу пьесу? Возьмут на главную роль Лефранка, пригласят ультрамодного режиссера, а мы с тобой, скромные переводчики, останемся, как всегда, в тени. Ну может, станем чуть позаметнее после успешной премьеры. А впрочем, как скажешь, моя радость…

Франсуа улыбался, но, похоже, не от души. Он тоже волновался, но не так явно. Вот уж кто был отчаянным, так это Франсуа, он всегда готов был рискнуть и собой, и близкими, и если бы не его уступчивость… она как-то облагораживала его безудержную погоню за удачей, придавая безоглядности что-то романтическое, геройское. Однако если бы Сибилла отказалась, он принял бы ее отказ без единого упрека. Уступчивость была его главной силой, а может, уловкой, а может, тактикой: Сибилла по своей воле делила одно его безумство за другим, он ни к чему не принуждал ее, но и не пенял за отказ. И в чем она ему отказала за все эти десять лет? Ни в чем.

Интересно, почему же тогда в глазах окружающих Франсуа хотел выглядеть терпеливым и осмотрительным, а ее, Сибиллу, представить порывистой и непостоянной?

Неуступчивость Сибилла проявила один-единственный раз, когда наотрез отказалась делить авторские права с вдовой Антона, страшно истеричной чешкой. Скандал был тогда жутчайший. Время показало, что Сибилла была права: все, кто впоследствии пытался договориться с этой женщиной, остались ни с чем. Однако… Однако вспоминая с друзьями – между прочим, их общими с Сибиллой друзьями, – историю с «волчицей», как прозвал Франсуа вдову, он всякий раз недоуменно пожимал плечами и снисходительно посмеивался, словно речь шла об очередном капризе Сибиллы. А почему? Она и вправду ничего не понимала… Все десять лет, что они прожили с Франсуа, Сибилла чувствовала себя правой и понимала всю неправоту своей правоты. Больше того, она не одобряла в себе этого ощущения, она была не из тех, кто любит судить или осуждать…

Сибилла потянула Франсуа за полу пиджака. Все еще сидя в машине, она уткнулась в его пиджак лицом, разом покончив со всеми разногласиями. Важнее всех разногласий была их до нелепости пылкая влюбленность, чудесная, необыкновенно долгая, и еще то, что оба они продолжали быть одержимыми, верными, в общем, достойными той любви, в которой признались друг другу десять лет назад, прекрасно понимая, в чем признаются. Точнее, прекрасно понимая, что представляют собой любовь и любовные связи между людьми их круга и их возраста в современном Париже.

И Сибилле, и Франсуа судьба подарила благополучное детство и крепкое здоровье, оба они любили литературу, питали склонность к романтике, ненавидели жестокость, злобу и мазохизм. Объединяло их и стремление к тому, с чем, похоже, окончательно расправится наш мучительный и измученный век, над чем он бился и чего не добился, что и Сибилла, и Франсуа по-прежнему называли затасканным словом «счастье». Затасканным и все-таки самым дорогим.

– Идем! – услышала она голос Франсуа у самого уха. – Они ждут тебя!

Он вытянул ее за руку из машины, расплатился с таксистом и потащил к театру. Войдя в театр, Сибилла, словно в стане врагов, понизила голос до шепота и спросила:

– А почему меня?

– Потому что они ждут блистательную, всем известную своей серьезностью переводчицу с языков стран Восточной Европы, долгое время занимавшуюся елизаветинским театром. Ждут куда нетерпеливее,

Франсуа говорил, как обычно, не громко и не тихо, ведя Сибиллу по серой, сильно полысевшей ковровой дорожке пыльного вестибюля. Он толкнул скрипучую дверь, отыскал невидимый выключатель и чуть ли не бегом потащил ее по зловещему коридору – зловещему, как и весь «их» театр. Театр, в котором Сибилла пересмотрела тридцать, а то и больше спектаклей, но понятия не имела, каков же он изнутри, за кулисами: крутая лестница, неудобные перильца, слишком большое неправильной формы фойе… Сопровождавший их запах затхлости никак не напоминал о том радостном возбуждении, смешанном с острой нервной дрожью, что царили здесь когда-то и наверняка в иные вечера царят и сейчас. Франсуа по-прежнему вел Сибиллу за руку, и хорошо, что за руку, потому что она спотыкалась на каждом шагу. Сам он шел впереди – проводник в причудливом лабиринте коридоров со стрелками: «Уборные», «Администратор», «Дирекция» – и чувствовал себя здесь как дома, показывая пальцем: три помеченные белой полоской ступеньки опасны; осторожнее – тут порожек, а следом – резкий, неожиданный поворот. Он устранял с пути Сибиллы то и дело возникающие препятствия. А Сибилла послушно следовала за ним.

И вдруг остановилась, вглядываясь в двух людей, внезапно возникших в туманном зеркале, большом, со старинной резной деревянной рамой. Ее удивила высокая красивая блондинка, что растерянно шла позади тоже высокого и очень независимого мужчины, несомненно, повелителя здешних мест и красивой растерянной женщины. «Зеркало с воображением романиста», – подумала Сибилла, намеренно отвлекая себя от беспокойства посторонними мыслями. Не совсем посторонними, а как бы теснящимися вокруг главной заботы, от которой она, пусть на время, но избавляла себя сознательным ощутимым усилием, – так оставляют слишком горячий чайник, чувствуя, что не донести, так запрещают себе вспоминать мучительное горе и нестерпимое счастье. Сибилла давно приучала себя по возможности не зацикливаться на так называемых серьезных проблемах и еще на тех, серьезность которых и хотела бы, но не могла преуменьшить.

А зеркало туманно намекало, что ему известна вся история театра, все любовные приключения, все финансовые крахи, что на своем веку оно перевидало множество влюбленных пар, да, вот так же ловило их на протяжении многих десятилетий, и, должно быть, вели они себя точь-в-точь как Сибилла: заметив себя в зеркале, инстинктивно пытались вырваться и сбежать.

Однако Сибилле стало легче. Бег-погоня по преисподней занял у них минуты три, не больше. Они пришли как раз вовремя, не позже, но и не раньше, сколько бы ни спешил Франсуа. За руки они больше не держались, Сибилла, прислонившись спиной к стене, ждала, когда у нее стихнет сердцебиение. Франсуа смотрел на нее и улыбался, галстук у него сбился набок, растрепавшиеся волосы лезли в глаза. Он сделал глубокий вдох и потом сквозь зубы с присвистом выдохнул, словно здешний воздух был не только вреден, но и враждебен ему. Живые блестящие глаза Франсуа с тайным вызовом уставились на Сибиллу, и на миг она растерялась: да полно, понимает ли он ее?..

– Тебе лучше? – спросил Франсуа.

Она кивнула, ища ответ на свой мысленный вопрос и не находя ответа.

Примерно с полгода назад, работая над переводом пьесы, они вдруг загорелись желанием поставить ее – поставить так, как она им увиделась, так и никак иначе. Но постановка требовала денег, и немалых, а их-то у них и не было, это означало, что деньги придется занимать, но затраты предстояли не только материальные, но и душевные – впервые они брали на себя такое ответственное дело. Судьбу их должен был решить один-единственный вечер: победят они или провалятся, войдут в когорту признанных талантов или прослывут амбициозными бездарностями, – разумеется, речь шла не о высшей справедливости, и они прекрасно понимали, что многое тут будет зависеть от случая. Понимали, что и провал не будет для них непоправимой катастрофой. Да, им простится и неуспех: в своем деле они давно не новички, их ценят как профессионалов, прежняя работа в театре говорит сама за себя и послужит им капиталом. В общем, они «доросли» до того, чтобы отважиться на завоевание Парижа. А их длительная верная любовь подтверждает их человеческую добротность. К 1990 году осталось не так много пар, успешно сдавших экзамен на совместную жизнь и подтвердивших свою устойчивость. Обычно стояли каждый за себя, а не за общие совместные интересы, но Сибилле с Франсуа как раз в этом смысле не стоило беспокоиться: успех только углубит то ласкающее ощущение, каким баловала их совместная жизнь, а неуспех сблизит еще теснее, позволив посостязаться в остроумии. В чувстве юмора и взаимном согласии не могли отказать им даже самые близкие друзья. Наконец-то Сибилла рассмеялась, открыла сумочку, вытащила пудреницу и, придирчиво оглядев себя в зеркальце, припудрила блик на щеке и подбородок, потом подкрасила верхнюю губу и резко, чуть ли не яростно, прижала к ней нижнюю. Сунула пудру и помаду обратно в сумку и, вновь взглянув в большое зеркало, невольно задумалась, какое отношение имеет будничная Сибилла из пудреницы – фотокарточка на удостоверении личности, которую она только что подретушировала, – к портрету женщины в полный рост, обрамленному тяжелой резной деревянной рамой, женщины со сложным и смутным выражением лица. Удивив Сибиллу, в зеркало скользнул и еще кто-то – мужчина, которого женщина прятала позади себя или который сам за нее прятался, мужчина с упавшей на лоб прядью, казавшейся черной в тусклом желтоватом свете, он пригнулся и положил подбородок женщине на плечо. Она уверилась, что это Франсуа, только почувствовав шеей его щеку.