В тяжкую пору
Шрифт:
— Федя!
— Николай!
Бывают же встречи! С двадцать девятого года ни разу не виделись. Федя Сеченко был тогда командиром дивизиона, я у него в дивизионе командовал батареей…
— Чего угодно ожидал, но только не захвата в плен твоими хлопцами, смеется Федя. — Пошел за нуждой в кусты. Вдруг сзади наваливаются. И слова сказать не дали.
Но вдруг смех прекращается. Сеченко проводит рукой по небритым щекам и совсем другим голосом сообщает:
— Исполняю обязанности командира гаубичного полка сто двадцать четвертой стрелковой дивизии. А
— Это местечко нам тоже известно. Что все-таки осталось от дивизии? Кто командует?
— Осталось негусто. Главным образом обозы. А за начальника у нас командир четыреста шестого стрелкового полка полковник Новиков. С ним батальонный комиссар Басаргин. Новиков сильно в ногу ранен, с повозки не слезает.
— Веди к Новикову.
Нехотя поднимаются люди. Заработал мотор Т-26.
— Эка у вас, танк даже имеется, — заметил Сеченко. — Богато живете.
В пути не выдержали. Предались воспоминаниям.
— Помнишь, — начал я, — над нами кинофабрика шефствовала. Когда с учений едем, ты норовишь дивизион обязательно мимо той фабрики пустить. Покрасоваться верхом, чтобы девчата из окон видели.
— Было! — опять хохочет Федя. — А как с маневров возвращались! Дороги народом забиты. Цветов столько, будто все сады на Украине оборвали. В руки суют яблоки, пироги. И до чего же народ любил нас…
Подошли к группе командиров. Сеченко объяснил, кто мы такие. Навстречу поднялся тонкий, стройный человек в гимнастерке, перекрещенной ремнями.
— Старший батальонный комиссар Басаргин. Слышали о вашем отряде, рады познакомиться… Не худо бы сообща действовать.
— Разумеется, не худо. Только надо прежде с товарищем Новиковым поговорить.
Новиков с открытыми глазами лежал на телеге. Смотрел на звезды. Он был, видимо, высокого роста, перевязанная нога, укрытая полушубком, торчала с подводы. Не меняя позы, лишь скосив глаза, Новиков выслушал все, что ему доложил Басаргин, потом тяжело повернулся на бок, поздоровался с нами. Рука у Новикова жесткая, горячая.
— Каковы ваши планы? — поинтересовался я. Новиков коротко бросил:
— Через час форсирую Горынь у Барбаровки.
— Нельзя ли отложить форсирование часа на два?
— Нельзя.
— У нас в отряде люди двое суток ничего не ели. Не поможете ли продуктами?
— У самих ничего нет.
— Тогда дайте две-три лошади, кониной накормим.
— Лишних лошадей не имею.
— На нет и суда нет. Ознакомьте, пожалуйста, подробнее с планом форсирования.
— Начальник штаба, доложите бригадному комиссару. Новиков лег на спину, давая понять, что разговор окончен. Подполковник, начальник штаба, показал по десятиверстке место форсирования. Мне оно не понравилось — совершенно открытое, рядом деревни, берега заболочены.
— Есть ли переправа? Где пойдет обоз?
— Имеется небольшой мост. Неподалеку брод для повозок… Вернувшись в отряд, мы обсудили положение. Отказываться от совместных действий лишь потому, что полковник Новиков был не особенно учтив, нелепо. Есть разведанная переправа. Грех ею не воспользоваться.
Сытник стал готовить к форсированию и наших людей. Я вернулся к Новикову.
— Будем форсировать во втором эшелоне. Новиков пожал плечами:
— Ваше дело.
Меня резануло такое безразличие. Однако сдержался, понимал, что раненому, прикованному к повозке Новикову нелегко командовать отрядом. Не исключено, что его смущает мое звание, боится оказаться в роли подчиненного. Возможно, сомневался в боевых качествах нашего отряда.
Я же был совершенно уверен в том, что имею дело с мужественным, волевым человеком, сумевшим, несмотря на тяжелое ранение, вести людей через вражеский тыл. Личные взаимоотношения — дело десятое. Повоюем вместе, и взаимоотношения наладятся. Пока же надо проявлять максимум выдержки и такта.
— Если вы не возражаете, во время форсирования я вместе с несколькими товарищами буду находиться при вашем штабе, — спокойно сказал я.
— Не возражаю.
…Скрипели несмазанные повозки, ржали лошади, ругались ездовые. Бойцы затаптывали костры. Скрылся хвост одного отряда, показалась голова другого.
Утро застало нас в том же лесу. Только южнее, в межозерье. У одного озера отряд Новикова, у другого, которое называется Святым, — наш.
Форсировать Горынь не удалось. Когда до реки оставалось около двух километров, немцы открыли огонь. Повозки пустились врассыпную. Раненые лошади бились на поле. Крик, шум, неразбериха. А немцы кладут мину за миной, мину за миной.
— Надо давать отбой, — посоветовал я Новикову. Полковник, напружинившись, сидит в повозке. Руками схватился за борта. Вздулись желваки на скулах, лихорадочно блестят глаза. Ветер растрепал давно не стриженные светлые волосы.
— Правильно советует бригадный комиссар, — присоединяется ко мне Басаргин. — Кроме потерь, ничего не добьемся.
Новиков словно не слышит. Подходит Петренко, с него ручьями стекает вода.
— Был на том берегу. Там «Викинг». Взяли пленного. Но он помер. Противник ждал форсирования у Барбаровки. Новиков вытягивается на повозке.
— Передайте, Басаргин, пусть отходят.
Потом поворачивается на бок и как бы оправдываясь:
— Разведка подвела. Не первый раз… Сукины сыны…
— Случается. У нас на Вилии не лучше было. Тоже сунулись и схлопотали по шее… Теперь Петренко берег прощупает.
Новиков молчит, не возражает.
Капитан Шумячкин со своей группой развел костры там, где стоял отряд Новикова. Пусть немцы думают, что все вернулись на место прежней стоянки.
Продовольственники подобрали убитых лошадей. Кроме того, выясняется, что Петренко сумел захватить не только пленного, но и машину с мукой. Несколько мешков переправили через реку. Значит, сегодня будет еда…
Гитлеровцы бомбят костры. Тяжелая артиллерия кладет вокруг них снаряды, а мы моемся в Святом озере и прислушиваемся к далеким разрывам. Среди полуголых бойцов снует Маруся.