В тяжкую пору

Попель Николай Кириллович

— Ты к своим загляни, а я тыловиков навещу. Потом за тобой заеду. Если чем покормишь, спасибо скажу…

Вот и дом мой. Но я не поднимаюсь привычно по лестнице, а спускаюсь вниз, в подвал. Дверь заперта. Стучусь. Заспанный женский голос долго устанавливает личность. Только после этого впускают.

— Ваши, товарищ бригадный комиссар, вон в том углу…

В подвале с десяток командирских семей. Я отвечаю на вопросы, стараюсь успокоить.

Жена немного оправилась после контузии. Мы поднимаемся наверх. Хочу помыться. Вода не идет. Лиза поливает

из кружки, остатки плескает мне в лицо. Ее не особенно смущают выбитые окна, пламя пожара, в свете которого мать собирает на стол.

Жена отвернулась от меня, прижалась лбом к зеркальной дверце буфета. Подхожу к ней.

— Ты что?

Она поднимает голову:

— Ничего.

— Тебе плохо?

— Нет, ничего.

Появляется Рябышев. Мы закусываем чем бог послал. Разговор не клеится. Рябышев встает из-за стола.

— Спасибо, хозяюшка.

Он спускается по лестнице. Я на минуту задерживаюсь.

— Как же мы, Коля? Не прошу, только спрашиваю — нельзя эвакуироваться? Ведь девочки…

— Нельзя, никак нельзя. Обстановка в нашем районе неплохая. Это на севере фашисты продвинулись. Но мы далеко их не пустим. Назад повернем.

Стараюсь говорить бодро, держаться уверенно. Жена смотрит на меня. Не спорит, не возражает. Стоит, прижав руки к груди.

— Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Всё?

— Всё.

…И снова мы на озаренных пожаром улицах. Дом Красной Армии превращен в общежитие для командирских семей. В зрительном зале, в фойе — койки. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, пробираемся по узкому проходу. В спортивном зале на турниках, брусьях, шведской стенке сушится белье.

Остаться незамеченными не удалось. Нас осаждает толпа женщин в халатах. И у всех один вопрос:

— Моего когда в последний раз видели? На улице, возле машины, старший батальонный комиссар Погодин, которому поручена забота о семьях, спрашивает:

— Тылы корпуса передислоцируются во Львов. А мы как?

— Остаетесь в Дрогобыче. Держите связь с обкомом. Дмитрий Иванович и я едем в обком. Здесь по сравнению со вчерашним утром ничего не изменилось.

Обкомовцы, как видно, освоились в новой обстановке. Секретари интересуются делами корпуса. Мы со своей стороны просим их не упускать из виду оставшиеся в Дрогобыче командирские семьи.

— Эвакуируете?

— Нет.

— Ну, и мы нет.

Прощаемся тепло, дружески, с верой в скорую встречу.

— После победы, небось, не захотите в Дрогобыче стоять, в Берлин попроситесь, — шутит секретарь обкома.

Когда вышли из обкома на улицу, разгоралось ясное июньское утро. Рябышев поехал по северной дороге на Меденицу по маршруту дивизии полковника Герасимова, а я взял направление на Стрый, через который должна была пройти дивизия генерала Мишанина. Заместителем у Мишанина был Вилков.

Чем ближе подъезжали мы к Стрыю, тем становилось темнее. Черный дым заволакивал небо, закрывал солнце. От дыма слезились глаза, першило в горле. А гитлеровские летчики все бомбили и бомбили этот многострадальный город.

Для

дивизии Мишанина Стрый имел особое значение. Это был пункт ее прежней дислокации. Там, в объятом пожаром военном городке, и теперь находились десятки семей военнослужащих. Я видел, что делалось с командирами, когда они в полном неведении о судьбах своих близких проходили через пылающие кварталы. Рядом со мной, откинувшись на спинку, прижав к глазам ладонь, сидел бледный Вилков.

В болотистых перелесках, восточнее города, остановились на привал. Многим командирам было разрешено сбегать домой. Что-то ждало там каждого?

Красноармейцы тем временем стали готовиться к завтраку. Но завтрака не было. Прошло десять, пятнадцать минут — кухни не появлялись. Я с трудом сдерживал негодование.

— Почему людей не кормят? Кто отвечает за тылы?

— Комдив поручил полковнику Нестерову. Я со злости плюнул:

— Нашли кому доверить…

Вилков не без удивления вскинул глаза:

— Полковник Нестеров — заместитель командира дивизии.

— Это я знаю не хуже вашего.

Но больше не стал распространяться — ни к чему. Я был о Нестерове дурного мнения. Но основывалось это мнение не на веских фактах, а лишь на впечатлениях.

Мне претило суетное тщеславие Нестерова. Стоило только Мишанину отлучиться куда-либо, как он сразу же обосновывался в кабинете комдива, обязательно занимал его стул в столовой и в клубе.

Я сомневался в том, что такой человек может быть серьезным, надежным работником. И вот первая же проверка. Ни Нестеров, ни кухни не появлялись. На худой конец, можно было подвезти сухой паек. Но и его не прислали.

— Берите тылы под свой контроль, — приказал я Вилкову. — О причинах сегодняшнего безобразия доложите.

И пошел проведать разведбатальон. Разведчики устроились в стороне от всех, в густом кустарнике. Я услышал песню раньше, чем увидел их. Не спавшие двое суток, пережившие десяток воздушных налетов, не покормленные утром бойцы, как ни в чем не бывало, распевали:

Далека ты, путь-дорога…Выйди, милая моя!Мы простимся с тобой у порога,И, быть может, навсегда…

Присел в сторонке с командиром батальона и его заместителем по политической части. Заметив, видно, что беседа наша носит неофициальный характер, красноармейцы по одному, по два стали приближаться. Сразу же посыпались вопросы, как и вчера в батальоне Сытника. Никто не спросил о несостоявшемся завтраке. Люди рвались в бой с врагом, и все остальное представлялось им сейчас незначительным, маловажным.

Через полчаса я попрощался и пошел к машине. Там меня поджидал инспектор отдела политической пропаганды Вахрушев. Он не был свидетелем моего разговора с Вилковым по поводу кухни. Но эта история, как видно, и ему не давала покоя. О Нестерове он заговорил с еще большим возмущением, чем я.