В вечном долгу
Шрифт:
Начал он с того, что объехал все дядловские поля, выбрал высокоурожайные участки и отвел их под семенные. Еще до жатвы затеял в колхозе строительство сушилки и сам с топором в руках помогал мужикам. Сушилка получилась неказистая, маломощная, но на ней можно было подсушить все семенное зерно.
Правление колхоза поддерживало агронома, и за последние, по крайней мере, десять лет в «Яровом колосе» впервые насобирали своих семян.
Дедко Знобишин, привыкший ничему не верить, сам пришел в склад, долго ходил возле сусеков, пробовал
— Надоть быть, так.
А потом встретил Мостового и озабоченно попытал у него:
— Не увезут его у нас, семя-то?
— Почему, думаешь, увезут?
— Дак посуди сам, какую штуку удумали, — выгребать у колхоза весь хлеб под метелку. Да хоть бы деньги платили, а то так, даром.
— Семена не отдадим. Это точно.
Старик все-таки не поверил Мостовому, однако каждому встречному и поперечному рассказывал:
— Агроном-то наш, надоть быть, того… из молодых, а ранний.
Вся жизнь хлебороба — жизнь впрок. А будущее настоятельно требовало не только иметь семенные фонды, но больше, как можно больше поднять зяби. Однако одиннадцать тракторов, работавших в колхозе, не справлялись даже с жатвой. Основательно потрепанные за весну и лето, они то и дело останавливались, глохли и подолгу стояли неисправными среди поля. Бригадир Иван Колотовкин, как угорелый, метался из колхоза в МТС, из МТС обратно в колхоз, выколачивал для бригады запасные части, выпрашивал, рвал голос с начальством и со своим братом, трактористом. За время страды он оброс бородой, оскуластел, в глазах его прочно поселилась усталость и злость. А из МТС между тем требовали темпов уборки, кричали, стучали по столу, угрожали.
Мостовой часто бывал на полевом стане у механизаторов и все собирался поговорить с Колотовкиным о зяби, но уезжал, не решившись на такой разговор.
А время шло. Наконец Мостовой остановил как-то Колотовкина на полевой дороге и спросил:
— Вы, Иван Александрович, думаете что-нибудь делать с зябью?
— А что с ней делать? Зябь надо пахать.
— Верно.
— Это я и без тебя, агроном, знаю. Вот дай ты мне еще пять тракторов, только новых, может, я один из них поставлю на зябь.
— Это шутки, Иван Александрович. А я ведь серьезно.
— И я серьезно. Вот уберем хлеб — за зябь примемся. Каждый год так делаем.
— И каждый год обкрадываем себя.
— Мы свое возьмем.
Колотовкин хлестнул по лошади, и его разбитые дрожки затарахтели по накатанной дороге. Тронул следом своего коня и Мостовой.
На угоре, с которого хорошо видна деревушка Обвалы, Колотовкин свернул на свежее жнивье и прямо полем поехал наперерез идущему вдали комбайну. На темном фоне леса агрегат был едва приметен и, как оказалось, не двигался, а стоял на месте. Комбайнер, молодой светлоглазый парень, весь осыпанный мякинной пылью, встретил бригадира отборной
— Видишь вот, агроном, — обратился Колотовкин к Мостовому, — сорок минут простоя. Душу… выну из возчиков. Спит, поди, где-нибудь, сволота…
Из-за поворота показался другой комбайн и вскоре остановился рядом. И у этого бункер был полон. Колотовкин так обозлился, что, видимо, не мог или уже не хотел ругаться. Слез с дрожек, лег на стерню ничком, положив под голову сложенные руки, и будто сразу уснул. И все остальные тоже притихли в угрюмой досаде…
— Мешки везут! — крикнул кто-то от комбайнов.
Колотовкин вскочил с земли и тоже начал глядеть в сторону дороги, поднимавшейся в изволок. Бригадир не ругался, но по его налитому лицу и неторопливому шагу, которым он пошел навстречу подводе, Мостовой сразу определил, что вознице несдобровать. Из-за кого вышла задержка, пойди там разбирайся, а пока расплатится за простой агрегатов первый подвернувшийся под крутую руку.
Все понимающе глядели на Колотовкина. А он то останавливался, то, не умея ждать, делал несколько шагов вперед, угибая большую голову.
Вдруг сердце Мостового забилось тревожно и шибко: он разглядел, что мешки везла Клава Дорогина. Он спустился с лошади и, бросив ее, догнал Колотовкина.
— За такие штучки, бывало, на фронте… — сквозь зубы процедил бригадир и скрипнул зубами.
— Здесь не фронт, — спокойно возразил Мостовой.
— Гулянка?
— И не фронт. А Клаву не тронь, — бледнея, сказал Мостовой и плотно сжал губы, не отводя своих глаз от глаз Колотовкина. — Бабу легче всего обидеть.
Подвода была уже совсем близко. Клава сидела на мешках легкой привычной посадкой, сбросив с телеги одну ногу. Голова у девушки была повязана большим платком, концы которого обернуты вокруг шеи. На лице совсем некстати улыбка.
— Заждались? — И смяла улыбку, перехватив тревожное выражение мужских лиц, добавила: — Я торопилась…
Колотовкин ни слова не сказал Клаве, даже не поглядел на нее, а трактористам крикнул:
— Заводи давай!
Комбайны ушли. Клаве нагрузили в освободившуюся телегу мешки с зерном, и она уехала. На месте стоянки агрегатов остались Мостовой, Колотовкин, Плетнев, подмененный кем-то, да мальчишка в материнской кофтенке и старой фуражке, напяленной до бровей, назад козырьком.
— А ведь ты кочет, агроном, — сказал Колотовкин, мягко щуря глаза на Мостового. — Петух. Гляди, как взбодрился за девку. И то верно, девка она хорошая, бери, не прогадаешь.
— Сейчас не до того.
— Кому другому сказывай. Не до того. Это нам уж вот, да и то другой раз в овин бы с какой убрался.
— Погодите-ка, Иван Александрович. Я хотел спросить у вас, вы сколько времени думаете работать в «Яровом колосе»?
— Уезжать пока не собираюсь.