В вечном долгу
Шрифт:
— А то. Клавдея. За что же это ее, Алексей Анисимович?
— А вот слушай. «Отлично трудится в колхозе «Яровой колос» колхозница Клава Дорогина. Где бы она ни работала, всюду выполняет и перевыполняет дневные задания. Недавно колхоз «Яровой колос» с честью выполнил свою первую заповедь перед государством по хлебу. В этом патриотическом деле есть скромная доля труда и Клавы Дорогиной».
— За такую новость, Алексей Анисимович, и не водичкой бы можно попотчевать. Да вот живем скудно. И не сказать,
— Да ладно, мама…
— Как же ладно, Клавушка? Ведь одной похвалой сыта не будешь.
— Не об этом сейчас, мама.
— Да тебе, конечно, не до этого. Ну, глядите.
Матрена Пименовна махнула рукой и, накинув на плечи пальто, вышла на улицу. Ей было и радостно за дочь и горестно. Вознесли Клавку выше некуда, на весь район похвалили — у Матрены сердце захолонуло. А вот за труд ни зернышка хлеба не дали, и это никак не укладывалось в голове крестьянки. Пусть разбираются сами.
— Газету, Алешенька, оставь мне. Пожалуйста.
— Какая ты ласковая, Клава! Хорошая ты, Клава… — Алексей взял ее руку и, вставая, хотел обнять девушку, но она строго и решительно посторонилась.
— Я, Алешенька, слово дала Сереже… А от него письмо. Вот. Такое пишет, у меня под ложечкой засосало. Хочешь, прочту? Два словечка, Алеша.
Она обдала агронома сияющим взглядом и заторопилась с письмом, но Алексей, обиженный чужой радостью, остановил ее:
— Читай уж себе. Я не люблю чужих секретов. Свои бы завел с тобой.
Матрена Пименовна мела у ворот, когда вышел Мостовой.
— Не погостил у нас. Ай не ласковы мы?
— Некогда, Матрена Пименовна.
«В делах все, — подумала Дорогина об агрономе, провожая его взглядом. — В делах, как рыба в чешуе. Работник. За весь колхоз…»
Она не сразу услышала, когда подошел к ней Лука Дмитриевич Лузанов и спросил:
— Мешки, Матрена, починила? Ошалела, видать, от радости. — И, смеясь, гаркнул: — Дорогина! Хм.
— Ай-ну!
— Мешки, спрашиваю, залатала?
— Один или два еще. Вечером принесу.
— Не породнились? — Лузанов тяжелым подбородком повел на удаляющегося Мостового.
— Мы, Лука Дмитриевич, не в поле огрех, — с достоинством ответила Матрена Пименовна, уловив в вопросе мужика подспудную усмешку.
— И я об этом же. Свадьбу бы в мясоед грянули. На твоем месте и раздумывать нечего. За таких с приплясом бы я выпил. Хм.
— У тебя свой сынок в женихах.
— Моему не до того. Учеба ему далась.
— Где уж, конечно. — Морщинки под глазами женщины дрогнули, и эта улыбка царапнула душу Лузанова. Лука Дмитриевич не сдержался, прибеднившись, вздохнул:
— Учишь вот его, из кулька в рогожку перевертываешься. А он женится там и на свадьбу, гляди, не позовет. Так ведь теперь заведено. Хм. Мешки непременно принеси.
XV
Мутная хмарь упеленала небо, и день родился хмурый, вялый. Над пустыми прозябшими полями тяготел какой-то невыношенный свет. В голых, ограбленных перелесках пусто и мрачновато. Все закаменело, как в сонливой сказке уставшего рассказчика.
Только к полудню слабый ветерок тронул серую наволочь на небе, порвал ее, и в дыры проглянула несвежая, белесая синева. На темный лес заказника, за Обвалами, даже проглянуло солнце, но от него на земле стало совсем неуютно и мрачно.
Все ждало снега.
На грани вечера небо совсем очистилось от туч, но крыла его где-то там, в высоте, мережка, и через нее пробивались только крупные звезды.
Веяло близкой стужей.
К утру небо вызвездило до блеска, и в Кулиме засверкали иголки. Перехватило белым ледком заводи. По жалкому былью трав прошлась изморози и взяла его в тонкую серебряную оправу.
Солнце встало без зари, яркое и холодное.
Через неделю пал снег и пал на мерзлую землю. Дедко Знобишин глядел в окно, чесал грудь, тяжело вздыхал: к неурожаю, когда стылой земля уходит под снег.
Еще через неделю положили и накатали санную дорогу. Наступила зима. Мало радости принесла она дядловцам. Промозглая осень попортила много трав, сена, соломы, и пора мясоеда была совсем невеселой. Редко-редко где вырвется со двора визг кабана или нутряной под ножом мык телка.
Надвигалась суровая пора, без запасов и надежд.
Только Лука Дмитриевич Лузанов залобанил бычка-годовика и заколол кабанчика пудов на семь. Из белой трубы его дома игриво струился дымок и дразняще пахло наваристыми щами.
Сам Лука Дмитриевич свежует тушу, подвешенную на веревки к матице завозни. У дверей, беспокойно поводя носом, гремит цепью Цыган.
— Мясца тебе, да? — не глядя на кобеля, балагурит Лузанов. — Дам уж, так и быть.
— Гав, гав, — благодарно отзывается собака и сучит лапами на приступках.
— Значит, мясцо любишь?
— Гав, гав.
Потом хозяин надолго умолкает: его охватывают думы, как и куда прибыльно определить мясо. Разве мыслимо двоим съесть такую прорву? Правда, приедет домой на каникулы Сергей, потом с собой ему можно отправить — и все равно без продажи не обойтись.
— Гав, гав.
— Верно, Цыган, с мясцом не бедствуют. Гам его — и вся недолга. Эх ты, холера! На вот тебе поросячий хвост.
Вскоре после Нового года от Сергея пришло письмо, в котором он сообщил родителям, что домой на зимние каникулы не приедет.