В вечном долгу

Акулов Иван Иванович

«Заел меня немецкий язык, — писал Сергей экономным убористым почерком поперек линеек тетрадного листа. — Плохо нас учили в техникуме, и сейчас за это приходится расплачиваться. В каникулы буду зубрить и посещать консультации. Иначе недолго и вылететь. Что нового у вас? Сколько хлеба дали на трудодень? («Шиш дали», — ругнулся Лука Дмитриевич.) Передайте привет Клаве Дорогиной, хотя вместе с этим письмом написал и ей».

— И чего липнет к ней? — Лука Дмитриевич в сердцах

сдернул с носа очки и толкнул их по столу. — Да разве эта пигалица пара ему? Хм.

— Что уж ты, отец, так-то ее, — заступилась было Домна Никитична за Клаву.

— Молчи уж, потачница. Туда же. Тут бьешься, как старый мерин, хочешь поставить его на ноги, вытолкнуть в люди, а он тянет супротив. Зачем она ему, темная-то, как земля?

— Да ведь мы с тобой темные же, Лука, да живем.

— Чего ты живешь! Живет она — ха-ха! Небо коптишь. Мне вот свет застишь. Я хочу, чтобы сам он вышел в люди и чтоб жена у него походила на человека. Грамотную ему надо, понятно тебе?

— По мне бы, так Клавка совсем ничего девушка.

— По тебе, так ты и женись на ней. Она вон свалялась уже с Алешкой Мостовым. Он днюет и ночует у них. Хм.

— Околесну ведь несешь, отец. Зачем девушку порочишь? Уж вся деревня знает, что Мостовой с Евгенией Пластуновой шашни завел. А ты к Клаве лепишь его. Вчера утром несу воду от колодца, а он — возьмите его — лезет через огорожу от Пластуновых.

— Он везде успеет. Ну, хватит об этом. Сказал, Клавка нашему не пара, значит, не пара. — Лука Дмитриевич надел очки и взялся дочитывать письмо.

Спать легли, как обычно, порознь: он на кровать, она на деревянный диван.

Лука Дмитриевич долго не спал, курил, прожигая темноту горницы огнем цигарки. Мысли о сыне и мясе давили сон. Тяжелые вздохи мужа мешали уснуть и Домне Никитичне.

— Домна, ступай-ка сюда.

— Спал бы уж.

— Выспимся: ночь — год. Хм.

Домна Никитична, хрустя суставами ног, тяжело подошла к кровати и перелезла через ноги мужа, легла к стене — она боялась спать с краю, постель под ее большим телом сразу глубоко осела, и Лука Дмитриевич оказался на покатой кромке.

— Эко ввалилась, — добродушно сказал он. — И раньше ведь ты была полная, а тяжести такой в тебе вроде не чувствовалось. — И перешел вдруг почему-то на шепот: — Я думаю, Домна, не махнуть ли мне самому к Сергею? Ему бы я гостинцев отвез и мясо бы продал на базаре. Все-таки там цены — не возьмешь в пример окладинским.

Тронутая вниманием мужа, Домна Никитична не могла возражать:

— Гляди, Лука. Можно и в город.

— Тогда в воскресенье утром я с Дмитрием Кулигиным уеду на станцию.

— А он куда, Дмитрий-то?

— Не слышала разве? Уезжает он. Совсем. На лесокомбинат поступил.

— А дом?

— Дом — не кисет. В карман не положишь. Заколотит. Хм.

—

Боже мой, что же это делается, Лука? Когда это бывало, чтоб люди покидали свое жилье? Все разъезжаются. Гороховы уехали, Палтусовы… Даже и жутко делается. Так-то, Лука, останемся мы одни с тобой.

— Не останешься. Мостовой Алешка заберет вот большие силы, так вытурит меня со склада. Только и попрекает, не на мужской-де работе ты, товарищ Лузанов. А, кроме кладовщика, я ни на какой работе в колхозе не останусь. Ни в жизнь. Может, и мы в город укатим. Хм. Ладно, спи.

Но разве могла Домна Никитична уснуть, если муж, как вилами копну, разворошил все ее мысли, бросил их по ветру, и в сумятице что только не падет на ум? Вспомнила, как вчера в лавке встретила Клаву. Девушка была в белой шапочке, круглый подбородок чуть приподнят, а глядит — черту пара. Но, столкнувшись глазами с Домной Никитичной, сразу пыхнула лицом, поздоровалась учтиво, с поклоном. А Лузанова бесцеремонно разглядывала ее, вертела перед глазами и наконец решила, что Клава — ладная девушка. Правда, росту она небольшого, но это и не изъян совсем. Может быть, даже наоборот.

Что хорошего, например, в дородности самой Домны? Только и слышишь от мужа: ну и мослы лошадиные у тебя, мать, — никакая обувь не лезет.

Вдруг каким-то своим ходом память перебросилась совсем на другое. Месяца полтора тому назад в заколоченный дом Михаила Горохова как-то попала брошенная хозяином собака. Она три дня и три ночи надрывала сердце прохожим своим истошным и визгливым лаем. Теперь, проходя мимо домов с наглухо заколоченными окнами — а к ним еще вот прибавился один, Домна Никитична всегда переживает гнетущую оторопь…

«А что же будет, — отрывочно, вне связи с предыдущим, думает Домна Никитична, — если нежданно-негаданно заявится домой из тюрьмы Игорь Пластунов и накроет свою Евгению с Мостовым?..»

Через два дня, в воскресенье утром, Лука Дмитриевич отправился на станцию. В собачьей шапке, черном полушубке и валенках с длинными голенищами шагал он за санями нога в ногу с Кулигиным. Дмитрий Сидорович низко нес свою голову, пряча глаза в тени бровей. Две морщины вдоль щек темнели сурово, старя Кулигина, по крайней мере, на десяток лет. Не с легкой руки, видать, покидал мужик обжитую землю.

— Я думал, ты не покачнешься, Дмитрий Сидорович. Хм, — сказал Лузанов, норовя заглянуть в унылые глаза Кулигина.

— Пошла матушка деревня под гору. Смешновато немного. От земли, к коей пуповиной прирос, еду со своей семьей искать хлебушка в город. И сколько нас таких-то — не перечтешь.

С передних саней, где среди узлов и сундуков сидели жена Кулигина и двое его ребятишек, закутанных в тулуп, кричал десятилетний Николка:

— Папка, удочки на сарае забыли. Папка…