В вечном долгу
Шрифт:
С полей колхоза «Рассвет» Мостовой галопом скакал обратно домой, хотелось скорей увидеть свои поля и сопоставить их с чужими. Когда выехал на огромную, скатившуюся к низине Кулима елань, засеянную рожью, сердце у него заколотилось горячо и часто. Под жарким, но незнойным солнцем справа, слева и далеко вперед разметнулись ржаные поля. Совсем близко во ржи угадывались рядки, подальше — гребешки высоких и чуть пониже стеблей, а шагов за двести уже все сливалось в сплошное половодье стеблей и колосьев, и поле ровно катилось к зеленой кромке леса.
Алексей пустил свою лошадь шагом, а сам все глядел вперед на
С этой твердой и обрадовавшей его мыслью он подобрал поводья и въехал в село. Но поговорить с Трошиным о поездке в Светлодольск ему в этот день не удалось: председатель был где-то в Окладине и обещал вернуться только ночью.
А дома Алексея ждало письмо от Евгении.
«Милый и родной мой, — писала она крупным, размашистым почерком, не назвав его по имени, и оттого, что она не назвала его имени, он сразу понял, что письмо принесло ему долгожданную радость, и стал читать его быстро и нетерпеливо. — Все эти годы я жила воспоминаниями о тебе, и прошлое скрашивало мои нелегкие дни. Мне еще в марте тетка сказала о тебе, но я не могла тогда написать, потому что готовилась стать матерью. В этом я видела утешение себе, отраду, но кто-то злой и беспощадный жестоко посмеялся над моей судьбой: дочка моя прожила только один день. Боже! Боже! Я была матерью и стала взрослее, тверже, я многое познала, и теперь нету в душе моей прежнего страха, который бросал меня в ноги перед Игорем… А тебя я люблю и в отпуск приеду к тебе, жди. Я люблю тебя, того, прежнего, занятого севооборотами, книжками и рожью. Милый ты мой!
XVII
В сумерки Захар Малинин угнал в луга табун лошадей. Паслись они за Обвалами, в излучине Кулима, между кустов талины и черемухи. Коням тут раздолье: и сочная, молодая трава, обильно окропленная росой, и водопой в мочажинах, и почесать наломанные бока можно, если залезть в кустарник. В Обвалах с вечера долго слышно, как тихо и мирно перезваниваются кутасы на шеях лошадей. К ночи кони уходят в глубь излучины, и звоны приглухают, будто начинают дремать, и засыпают.
Как только кони оказались вольными на лугу, они жадно, без разбора напали на траву и долго с крепким хрустом стригли ее. Потом утолив голод, пошли дальше, где больше донника, лисохвоста, мятлика и еще каких-то сладких, пахучих трав. Вислогубая кобылица, с вечно сбитой спиной, обошла весь табун и, увидев, что кони брошены без догляда, направилась берегом на угор. То, что старая кобылица, не склоняясь к траве и, громко топая, пошла с луга, на всех лошадей подействовало, как команда. Они перестали есть и, фыркая и тоже громко топая, вышли на тропу. Луг опустел.
Рано утром Мостовой, словно подсказал ему кто, решил пешком пройти через обваловские поля, выйти на дядловскую елань и потом спуститься в село. На угоре он сразу же увидел следы лошадей и, предчувствуя что-то недоброе и неотвратимое, ускорил шаг. Кони километра два шли краем ржаного поля, потом пересекли его и вошли в овсы. Здесь поле, насколько мог видеть глаз, все было вытоптано. Такая злость и обида взяли Мостового, что он не сдержался и громко, по-матерному — что очень редко бывало с ним — выругался.
Как бы ни было велико горе, у человека всегда найдутся утешительные мысли. Так же случилось и с Мостовым. Рассматривая траву, он мельком взглянул на соседнее, через дорогу, ржаное поле и подумал: «Хорошо, хоть туда черт не занес». И все-таки досада не покидала его. Он вышел на дорогу и хотел скорее идти в село, чтобы узнать, по чьей вине была допущена потрава. Но не прошел и сотни шагов, как его догнала легковая машина с зеленым тентом — это был единственный «газик» в районе с таким приметным верхом, и ездил на нем секретарь Капустин. Машина, поравнявшись с агрономом, круто затормозила и прокатилась на стоячих колесах по сочному придорожнику, сунулась вперед, осела, замерла.
Александр Тимофеевич открыл дверцу, поздоровался с Мостовым и, выкинув толстую негнущуюся ногу, начал вылезать. Был он в одной рубахе из синего сатина, без галстука, с полурасстегнутым воротом, наново выбрит, весел и моложав.
— Обходишь владения свои? Я лучше ваших хлебов, Алексей Анисимович, не вижу. Возьми хоть пшеницу, хоть рожь. Будто из одной горсти брошены. — Капустин повел глазами в сторону ржаного поля, которое чуть-чуть качалось под легким ветром и по которому от дороги, как-то наискось, уходили темные полосы, слабея, светлея и тая у дальнего леса. — Вот и поверишь в могучую силу любви и труда. Ты чем-то расстроен вроде, Алексей Анисимович?
— А вот поглядите, — Мостовой вышел из-за машины и указал Капустину на овес. Капустин начал смотреть в ту сторону, куда указал агроном, и, как агроном, тоже посуровел лицом, но, видимо, из-за дальности ничего не рассмотрел и спросил:
— Полег, что ли, он?
— Стравил кто-то. Коней запустили.
— Вижу теперь. Вижу. Что за чертовщина! Ты гляди-ко, все поле решили. Это непорядок. Это большой непорядок. За такие дела крепко взыскивать надо. Мылить надо шею за такое.
Они медленно уходили краем поля все дальше и дальше от дороги, пока наконец Капустин не сказал:
— Жара, прямо дохнуть нечем. Мне помнится, Алексей Анисимович, тут где-то в березняке ключик. Напиться бы.
Овсяное поле, кромкой которого шли Мостовой и Капустин, переметнувшись через увал, упиралось в сырую низину, затянутую жесткой осокой, низкорослой капусткой, лабазником и курослепом с новыми ярко-желтыми цветами. Справа, огибая низину, стоял молодой березняк, редкий и светлый, обнесенный изломанной огорожей. На опушке березняка, среди камней и папоротника, нашли родник. Вода в нем была такая чистая и прозрачная, что на дне его виделась каждая галечка. Из-под черного, выросшего из земли камня выбивался ключик, и вода тут бугрилась, вскипала. В этом маленьком фонтанчике поднимались, кружились, падали и вновь поднимались мелкие песчинки. А на середине родника недвижно, будто встыл, лежал желтый березовый листик. Алексей увидел его и подумал, что вода в роднике должна пахнуть березовым листом и горьковата на вкус. От этой мысли ему тоже вдруг захотелось попробовать воды. Они оба с Капустиным опустились на колени и, сложив руки пригоршнями, стали черпать и пить холодную воду.