В водовороте
Шрифт:
Г-жа Петицкая за услуги свои, оказанные по случаю женитьбы его на княгине, была награждена бароном еще тремястами рублей годового жалованья и в настоящем своем положении решительно расцвела, поздоровела, похорошела и даже успела приучить ходить к себе по вечерам в гости одного очень молоденького и прехорошенького собой студента.
* * *
Но что Елена?.. Как она живет, и какое впечатление произвело на нее известие о самоубийстве князи? Вот те последние вопросы, на которые я должен ответить в моем рассказе. Весть о смерти князя Елене сообщил прежде всех Елпидифор Мартыныч и даже при этом не преминул объяснить ей, что князь, собственно,
Елену страшно поразило это известие, но она пересилила себя и как бы даже довольно равнодушно проговорила:
– Вот вздор какой!
– Нет-с, не вздор!
– возразил ей Елпидифор Мартыныч.
Он полагал, что всякой даме приятно услышать, что какой-нибудь мужчина застрелился от любви к ней: сей хитрый старик успел уже каким-то образом совершенно втереться в дом к Оглоблиным и сделаться почти необходимым у них.
Елена не стала с ним более разговаривать об этом происшествии и по наружности оставалась спокойной; но когда Елпидифор Мартыныч ушел от нее, то лицо Елены приняло почти отчаянное выражение: до самой этой минуты гнев затемнял и скрывал перед умственными очами Елены всякое ясное воспоминание о князе, но тут он как живой ей представился, и она поняла, до какой степени князь любил ее, и к вящему ужасу своему сознала, что и сама еще любила его. Принадлежа, впрочем, к разряду тех существ, про которых лермонтовский Демон сказал, что для них нет раскаяния, нет в жизни уроков, Елена не стала ни плакать, ни стенать, а все, что чувствовала, спрятала в душе; но как ни бодрилась она духом, тело ее не выдержало нравственных мук: Елена сделалась серьезно больна, прохворала почти полгода и, как только встала с постели, уехала с сыном за границу. Возвратясь оттуда несколько поздоровевшая, Елена, по-видимому, исключительно предалась воспитанию сына: она почти не отпускала его от себя никуда, беспрестанно с ним разговаривала, сама учила его. Кроме того, Елена повела очень большую переписку с разными заграничными своими знакомыми, которые тоже ей часто писали.
В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее спрашивает.
– Ах, проси... очень рада!
– воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.
Лакей ушел звать гостя.
– Вы решительно являетесь, как молодой месяц!
– говорила Елена, встречая Миклакова.
– Да и вас я застаю всякий раз в новых фазисах!
– отвечал ей тот не без насмешки; затем он сел и начал пристально смотреть на Елену.
Надобно было иметь не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось до души жаль ее.
– Но давно ли, однако, вы вышли замуж?
– продолжал он совершенно уже другим тоном.
– Вам, может быть, больше хочется спросить - зачем и для чего, собственно, я вышла замуж?
– возразила ему Елена.
– Зачем и для чего вы вышли замуж?
– повторил за нею Миклаков.
– От голоду - больше ни от чего другого!.. Пришлось так, что или самой с ребенком надобно было умереть от нищеты, или выйти за Оглоблина... Я предпочла последнее.
– О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!..
– воскликнул Миклаков. Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи [68] , скованные нуждой
– Еще как скованы-то!
– перебила его Елена, для которой, видимо, тяжел был этот разговор.
– Но где вы были все это время?
– Был я в Малороссии, в Киеве, в Одессе, на южном берегу Крыма и на Кавказе.
– Что, как вам там везде понравилось?
– Очень везде не понравилось. Малороссия - природа прекрасная, но это еще дикие степи. Киев наш святой - смесь киево-печерского элемента с польско-шляхетским. Одесса, наш аки бы европейский город, в сущности есть город жидов и греков. В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и бессмысленными черными глазами, - ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа... так что я дошел до твердого убеждения, что человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.
– А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько?
– сказала Елена.
– Подите вы!
– воскликнул Миклаков.
– Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.
– Странно!.. Я думала совсем другое!..
– произнесла Елена как бы в некотором раздумьи.
– Мало ли что вы думали!
– отвечал ей насмешливо Миклаков.
– Ну, а вы теперь постоянно думаете в Москве жить?
– спросила его Елена.
– В Москве, - отвечал протяжно Миклаков, - хоть и тут тоже мало как-то хорошего для меня осталось, - продолжал он.
– Такие новости услыхал, приехав: князь, с которым я хоть и поразошелся последнее время, но все-таки думал опять с ним сблизиться, говорят, умер, - застрелился!
– Да, застрелился!
– повторила Елена, и лицо ее при этом мгновенно вспыхнуло.
– Говорят даже, что застрелился от любви ко мне!
– прибавила она с усмешкою.
– Говорят!
– подтвердил Миклаков.
– Но это пустяки, конечно...
– продолжала Елена с какой-то неприятной усмешкой, - просто, я думаю, с ума сошел.
– Да с ума-то сошел, может быть, от любви к вам!
– перебил ее Миклаков.
– Это еще страннее и глупее!
– продолжала Елена, все более и более краснея в лице.
– Впрочем, виновата: вы сами когда-то от любви сходили с ума!
– Нет, я сходил с ума не от любви, а от пьянства и от оскорбленного самолюбия!..
– возразил Миклаков.
– Вот это так вернее и естественнее!
– подхватила Елена.
– А вы знаете, что княгиня ваша вышла замуж за барона Мингера, и оба, говорят, наслаждаются жизнию?
– Что же мудреного!
– подхватил Миклаков (при этом он уже вспыхнул). В жизни по большей части бывает: кто идет по ее течению, тот всегда почти достигнет цветущих и счастливых берегов.
– Но только счастия-то я тут не вижу никакого... В чем оно состоит? подхватила Елена.
– В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно в борьбе и в водовороте - вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, - их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.