В водовороте
Шрифт:
– Нет, я могу и хочу еще плыть!
– воскликнула Елена.
– Интересно было бы знать - куда?
– проговорил Миклаков.
– Этого я вам не скажу, потому что вы всякую надежду, всякое предположение сумеете облить таким ядом сомненья, что отравите все и навсегда.
– Сомненье - источник истины! Вот мы с вами поверили Жуквичу на слово, что он человек порядочный, а вышло, что он мошенник!..
Елена при этом немного смутилась.
– Вы, значит, слышали об его проделке со мною?
– спросила она.
–
– спросил с своей стороны Миклаков.
Елена очень подробно и совершенно откровенно рассказала о своих отношениях к Жуквичу и об его поступке с нею.
Миклаков качал только головой и грустно усмехался.
– Благодарите судьбу, что этот барин в еще худшее что-нибудь вас не запутал!
– проговорил он.
– Что же может быть хуже этого?
– воскликнула Елена.
– В Одессе он почище этого затеял штуку, - продолжал Миклаков.
– Он явился туда с каким-то другом своим юным; сначала, как видно, были при деньгах, жуировали, в карты играли; но потом профершпилились и занялись деланием фальшивых ассигнаций; их накрыли и посадили в тюрьму, где и доныне они обретаются...
– Но скажите: поляк он или нет?
– И не поляк даже, а жид, говорят, перекрещенный.
– Но каким же образом он мог в 48-м году быть повешен?
– Повешен?
– воскликнул Миклаков, широко открывая в удивлении свои глаза.
– Да, и только спасся от смерти каким-то случаем. Я сама видела у него шрам на шее от веревки...
Миклаков покатился со смеху.
– Каналья какая!
– воскликнул он.
– Если у него действительно есть шрам, так, вероятно, его разбитою бутылкой по горлу съездили за какую-нибудь плутню, а с виселиц, сколько я знаю, никто что-то еще не спасался: это он все выдумал, чтобы больше вас пленить.
– Но неужели люди способны даже подобными вещами лгать?
– произнесла Елена.
– Люди способны всякими вещами лгать!
– подхватил Миклаков.
Разговор этот был прерван появлением Николя.
– Ах, боже мой!.. Как я рад!
– воскликнул он, пожимая обеими руками руку Миклакова.
– А я сейчас от баронессы Мингер, - продолжал Николя, вовсе забыв, в каких отношениях баронесса Мингер была некогда с Миклаковым, - она родила сына!
– Вот как!
– произнесла с усмешкою Елена.
– Да, и барон в восторге, - продолжал Николя.
– "Очень, говорит, рад: теперь род Мингеров не прекратится!"
– Ну, этому радоваться еще особенно нечего!
– подхватила Елена.
– Тем более, если припомните слова Вольтера, - поддержал ее Миклаков, который говорил, что главный недостаток немцев тот, что их очень много.
– Именно - очень много!
– воскликнула Елена.
Миклаков после того вскоре начал собираться домой.
– Я опять как-нибудь к вам невдолге заеду, - сказал он.
– Непременно, непременно!
–
– И я вас прошу покорнейше о том!
– сказал ему Николя.
Миклаков через неделю опять заехал к Елене; но она на этот раз не приняла его, велев ему через горничную сказать, что у ней так разболелся бок, что ей ставят пиявки, и потому она никак не может выйти к нему. Через неделю Миклаков опять к ней заехал. Тут уже вышел к нему Николя с сконфуженным и расстроенным лицом. Он сказал, что жена его очень больна и что к ней никого не пускают и не велят ей ни с кем говорить.
Миклаков ушел, сильно опечаленный этим, а через несколько дней он прочел в газетах, что Николай Гаврилыч Оглоблин с душевным прискорбием извещает своих родных и знакомых о кончине своей возлюбленной супруги Елены Николаевны Оглоблиной и просит пожаловать на отпевание, которое имеет быть там-то.
– Не вытерпела, как ни храбрилась!
– произнес Миклаков, откидывая газету в сторону и утирая небольшую слезинку, появившуюся на глазу его, и, обыкновенно не бывая ни на одних похоронах, на похороны к Елене он пошел и даже отправился провожать гроб ее до кладбища пешком.
К нему вдруг пристал Елпидифор Мартыныч, тоже шедший пешком, несмотря на свои семьдесят лет.
– Вы покойницу лечили?
– спросил его Миклаков.
– Я-с, и потом целый легион докторов...
– Чем она умерла?
– Чахоткой скоротечной... Простудилась она еще прежде в девицах, когда в бедности жила, потом года с два тому назад была больна, а к нынешней весне болезнь окончательно разыгралась!.. Впрочем, - сказал Елпидифор Мартыныч, помолчав немного, - и слава богу, что она умерла!
– Это почему?
– произнес с удивлением Миклаков.
– Потому что... (Елпидифор Мартыныч начал это говорить Миклакову почти на ухо)... потому что в самый день смерти пришли было арестовать ее: такую, говорят, с разными заграничными революционерами переписку завела, что страсть!
– Вот как!
– проговорил с удовольствием Миклаков: ему приятно было слышать, что Елена до конца жизни осталась верна самой себе.
– А перед смертию она причащалась или нет?
– спросил он с полуулыбкою Елпидифора Мартыныча.
– Нет-с!.. Нет!
– воскликнул тот почти на всю улицу.
– Вольтер-с перед смертию покаялся [69] , а эта бабенка не хотела сделать того!
– присовокупил Елпидифор Мартыныч, знаменательно поднимая перед глазами Миклакова свой указательный палец.
– Видно, на плечах у великанов и младенцы дальше их видят!
– подхватил тот с явною целью посердить Елпидифора Мартыныча.
– Тьфу мне на это виденье!..
– опять воскликнул ему тот.
– Вы сами тоже хорош сокол!
– прибавил он.
– Посмотрю, что вы заговорите, как умирать будете.