В Заболотье светает
Шрифт:
— …И выпьем мы, товарищи, за нашу родную власть, за нашу великую дружбу! — закончил Павел Иванович.
Мы чокнулись и выпили.
А дед Саёнок почему-то не пьет. И вот он протягивает руку к ближайшей бутылке. Сначала я удивился, потом понял. И в самом деле непорядок! Шевченко, сосед деда с левой стороны, видимо заговорившись, налил деду только полчарки. Старику это не понравилось. Он немножко подождал, рассчитывая, что молодые догадаются, а потом встал и исправил ошибку сам.
За всем этим следит его второй сосед — старый Валентий; он тоже не выпил еще.
— Ну, браток,
21
Уже светало, когда я возвращался домой.
Поехал берегом реки, вдоль опушки. И не ехал, а тихо брел по траве, набухшей за ночь росой, ведя велосипед, смотрел на зарю и думал…
Подумать было о чем.
Проходила перед глазами встреча Концевого и Строиша, встреча двух старых пастухов…
С чувством хорошей зависти к успехам понемонцев вспоминал постройки, в которые уже и вода по трубам пошла, где и свет уже загорелся. Вспоминал новые хаты, и кирпич, и тихий плеск воды в недавно выкопанных прудах, над которыми в зелени лип и ивняка звучат соловьиные песни…
Все это я не раз, конечно, видел. Но сейчас, глядя на нашу жизнь вместе с гостями из Польши, я как будто увидел ее новыми глазами.
Приятно было поговорить с поляками на их языке. Потому что при панах кто тут разговаривал с таким, как я, по-польски? И о чем? Чаще всего пан секвестратор и пан полицейский. Иногда заходили в деревню безработные из далеких промышленных городов, и мы говорили с ними по-польски о том, почему и нам и им живется плохо.
Вот так-то и доходила к нам живая польская речь.
Где мне довелось побывать в те времена, кроме своего Заболотья да пяти-шести окрестных деревень?
Немного в армии и в тюрьме. И тут и там из меня вышибали «советский дух».
И само собой разумеется, ни полицейский, ни капрал, ни тюремный надзиратель не могли догадаться, что «хлоп с кресов» [9] — сначала в лаптях, потом в мундире панского солдата и, наконец, в серой одежде арестанта, — что этот «обольшевиченный хам» знал и любил Мицкевича, Ожешко, Пруса…
9
«Мужик с окраины».
Дед Валентий и тетка Анеля были здесь, понятно, ни при чем. Нас разделяли палка полицейского и кропило ксендза. А такие, как Чеслав Гадомский и Строиш, боролись за сегодняшний день плечом к плечу с нашими революционерами-подпольщиками.
…Вот-вот покажется солнце.
Эта заря заглядывает сейчас и в наше светлое окно. Расцвела перед домом душистая сирень. Щебечут свою песню хлопотливые ласточки: над окном их гнездо.
Но этот первый дневной шум не разбудит мою хозяйку.
А может, она уже не спит? Или еще не спит?
Ведь бывало так, что Лена не ложилась далеко за полночь, пока я не вернусь, или вставала до света — поджидать.
Может, и сейчас окно уже открыто, а ты смотришь сквозь листья сирени или читаешь в постели, по-детски
Я скоро приду. Как всегда, расскажу тебе обо всем. У меня сегодня столько необыкновенного.
Потом уйду в поле или на стройку, а ты — в школу. Много у тебя сейчас дела: конец учебного года. Когда мы выйдем из дому и у ворот разойдемся в разные стороны, долго ты будешь у меня перед глазами: как идешь мимо окон, в светлом платье, с портфелем, полным тетрадей, в руке; как на губах твоих то вспыхивает, то снова потухает счастливая улыбка; как приветливо здороваются с тобой и старики и дети; как оглядываются тебе вслед мои молодые товарищи…
…Я шел задумавшись, а между тем от Немана дорога уже повернула в лес. Собственно, не лес еще, а только подлесок.
И вот в этом тихом, душистом подлеске неожиданно повстречалась беда…
Я говорю «неожиданно». Не мог же я этого ожидать, не мог не вздрогнуть, когда из кустов послышался крик:
— Эй! Стой, Сурмак! Руки вверх, собака!
Три бандита вышли из кустов на дорогу.
Первый, подойдя ко мне, спросил:
— Что, не узнал? Не ждал, что встретим? Ты почему ж это лапы не поднимаешь?
Узнать-то я его узнал, — это был Носик, тот самый Володька, который «погиб где-то от немецкой бомбы», а вот ожидать такой встречи… «Будешь знать, как ходить безоружным…»
Носик стоял с автоматом. Второй, тоже молодой, держал наведенный карабин. Третий — Копейка — был с наганом.
— Ну что, — сказал Носик, — не писал я тебе, что допрыгаешься? И тебе, и твоей помощнице писал. Чего молчишь? Потише стал. А мы с тобой поговорим. Пусти же коника своего наконец! Уцепился! Копейка, карманы!
Копейка подошел. По-своему поглядывая из-под кепки, он взял из моих рук и пихнул в сторону велосипед, а затем стал шарить по мне своей ручищей: в карманах кителя, в карманах штанов, за пазухой.
Не знаю ничего противнее, чем крыса. Подумать, что она пробежит по мне, что она станет меня обнюхивать… бррр!.. Я читал где-то, что итальянские фашисты на допросах применяли железные клетки с голодными крысами. Такая клетка надевалась на голову жертвы. Может быть, не три крысы, а больше или меньше бывало в такой клетке, но мне сейчас казалось, что их было непременно три…
А эти «крысы» — гладкие, даже выбритые, видимо, только вчера. Не всегда сидят они здесь, в кустах, — есть у них свои люди…
И как же мне тут с вами быть?..
Ощупав меня, Копейка еще раз провел по мне взглядом — от ног до головы… «Прикидывает, что ему достанется при разделе наследства», — подумал я и удивился, что он не заметил у меня на руке часов, тем более что видел их не раз и раньше. Еще больше удивило меня, что он не нашел партбилета!..
— Медальки мы с тебя сегодня снимем! — хохотнул Носик, ощерив крепкие зубы. — Немножко погодя, сейчас некогда. И Гришу Бобрука покажем. Может, даже и самого Рымшу. Я слышал, ты очень хотел с ними встретиться. Отведи его, Копейка, подальше, мы еще здесь побудем. Да смотри, в случае чего — не зевай! А ты, товарищ председатель, подожди там, подумай. Мы тебе сейчас самого Концевого представим. Мы тут его поджидали, а бог нам тебя послал.