В заповедной глуши
Шрифт:
Я давно уж не живу на свете.
Светят мне нездешние огни...
Я весь мир оставил своим детям,
Но его не сберегли они.
Я погиб в болотах белорусских
Но представить даже и не мог,
Чтоб светловолосый мальчик русский
Хлеба у врагов просил кусок.
Что до срока внука жизнь прервётся,
В стылый пепел прогорит мечта.
Что в дни мира правнук назовётся
Этим страшным словом "сирота".
Я - поверьте!
– смог бы защитить их!
Мразь жалела бы, что выползла на свет!
Но - вот мука!!!
– для в боях убитых
В мир живых обратно хода нет.
И нездешняя дорога в серой пыли
Никогда не приведёт меня домой...
...Внука моего враги убили,
Но живёт и помнит правнук мой!
Мальчишка постоял возле спящего друга.Потом сел на свою кровать и прикрыл гла-за.Ноги загудели... потом зажужжало всё тело... и Валька уже почти уснул, когда из ка-бинета послышался голос Михала Святославича:
– У телефона... Нет, не Виктор... Да, вот, вернулся...
Валька открыл глаза -и увидел, что Виктор тоже оторвал голову от стола. Дёрну-лся встать, но увидел Вальку - и широко расплылся во всё ещё сонной улыбке:
– Верну-у-ули-ись...
– Ага, - Валька подмигнул ему.
– Вернулись.
25.
Сколько Валька помнил себя - Новый Год всегда ассоциировался у него с праздником.
Но не на этот раз.
Он сам не очень понимал, что случилось. Вот-вот только ещё всё было нормально и даже здорово. Витька на кухне кочегарил что-то обалденно пахнущее. Михал Святосла-вич на крыльце, обтёсывая елочку снизу, невероятным голосом распевал: "Пусть эта ёло-чка в праздничный час кажной иголочкой радваит нас..." Валька разбирал ящик с игруш-ками, вытащенный с чердака.
И вдруг что-то произошло.
Что-то случилось.
Вдруг тусклым стал свет. Пыльным сделалось яркое стекло игрушек. Надоедливым - немузыкальное пение. А запах напомнил дом и то, как мама каждый новый год сама го-товила массу всяких вкусных вещей - Каховские никогда не отмечали этот праздник вне дома. и ещё они обязательно покупали в магазинах две-три новых игрушки. Отец шутил: "Это для твоих детей, Валентин, про запас."...
173.
И Вальке перестало хотеться праздника. Совсем. А захотелось лечь спать и про-спать долго-долго, без снов и без движения. Хоть до весны. Ощущение было таким тя-жёлым и непривычным, что Валька удивлённо прислушался сам к себе: не пройдёт ли, не отхлынет ли так же внезапно, как возникло?
Но тоска осталась. Как глубоко засевшая заноза с обломанным кончиком.
Ну почему так? Даже Мора - и та невесть где. Он один - один на холодном ветру, и некуда спрятаться. Да и не хочется.
Мальчишка посидел около ящика, боясь, что его окликнут Витька или лесник. Но они молчали. Точнее - не молчали, а не окликали.
И пусть, подумал Валька. Встал и подошёл к окну, по пути погасив свет.
За окном было бело. Снег выпал всего два дня назад после бесснежного декабря - не-глубокий,еле-еле,но укрыл всё и пока что держался. На деревьях нависли облака инея. Мир был безмолвен и холоден.
Вальке показалось вдруг,что нет никого за его спиной - в комнатах. Что он совсем-совсем один - стоит возле окна и ждёт, сам не зная, чего. Может быть, он один на всей планете? И ничего, никого больше нет - заснеженные леса под равнодушным звёздным небом, дом - и в нём он, Валька Каховский.
Он дыхнул на окно и написал по туманному пятну на стекле:
Мама.
Отец.
Я один.
Слова уплыли куда-то в тёмную глубину. Валька нарисовал стрелку и подписал:
Я хочу домой.
Можно выучить тысячу и миллион красивых (и правильных!) слов. Но всё равно в один стеклянно-ясный момент то отчётливо понимаешь: тебе четырнадцать лет и бо-льше любых подвигов и свершений на свете, больше славы и приключений ты хочешь про-сто увидеть маму - маму, которую ты не видел больше семи месяцев, маму, с которой тебе даже не дали обняться на прощанье. И от этого понимания не защититься и не отбиться ничем. Никак.
И из чёрных дверей веет в спину пустым холодом. От этого дыхания не спасает АВГЭ и тёплая одежда.
Валька ткнулся лбом в стекло.
С кем угодно, но не с ним. Весь мир может рухнуть, но его - его должен остаться.
– Naneth,(1.) - прошептал он, - mell, meleth...(2.) - и судорожно вздохнул. Звуками никогда не существовавшего языка он хотел сделать несуществующим, шуточным своё горе. Но вместо этого чужие слова вдруг обрели жизнь и тоже пропитались горем.