В зените [Приглашение в зенит]
Шрифт:
В. Третья рука?
О. Третья рука, нога, плавники, крылья, рога, шерсть, хвост — всё, что потребуется. Вообще можно превратиться в любого зверя.
В. Как в сказке — и во льва и в мышонка?
О. Лев — пожалуйста, мышонок не получится. Череп у него маловат, мозг не поместится.
Ага, невозможно! Все-таки признался Граве в бессилии.
— А зачем превращаться в мышонка? — спрашивает Граве. — Чтобы спрятаться? Так лучше глаза отвести, внушить, что ты невидимка. Вот я у вас в Ленинграде, как правило, ходил невидимкой. Впрочем, можно внушить, что ты мышонок. Научить?
В. Ну а мёртвых вы умеете оживлять?
(Рассчитываю
О. Если есть добротная матрица, оживляем. Это не труднее, чем изготовить копию по зафонограмме. Оживший безукоризненно помнит всё, что было до момента записи. Все, что было после записи, пропало.
Хуже, если “объект” умер до изобретения матриц. Тут ищут волосы, личные вещи, бумагу, по которой водил руками, в надежде установить формулы ДНК, РНК и прочие. Это трудно… и делается редко. Счастья не приносит, больше огорчений. На нашей планете Хох мы восстановили великого поэта прошлых веков, такого масштаба, как ваш Шекспир. Но он был великим в свою эпоху, в новой показался напыщенным, многословным, старомодным. И несведущим даже, ему учиться пришлось заново. Обидно быть памятником самому себе, живым портретом бывшей знаменитости. Так что это делают редко.
Другое дело с современниками. Сапиенс отправляется на чужую планету, в опасную экспедицию, может погибнуть. Тогда для страховки снимают матрицу. Если путник не вернулся, можно восстановить. Но и тут он помнит только предотъездное. Просыпается и спрашивает: “Меня восстанавливали, что ли? Значит, я погибал? Ну, расскажите о моей смерти”.
Глаза можно отвести, внушить окружающим, что ты лев, мышонок и невидимка. Можно стирать память и заполнять её, как амбарную книгу. Возвратить молодость можно, оживить мертвеца можно, я сам семь раз уничтоженная и семь раз восстановленная копия самого себя. Машины создают своё машинное государство, другие машины копаются в моем сердце, чинят клапаны изнутри. И если завтра мне скажут: “Пойдём играть в футбол звёздами и щекотать пятки господу богу”, — я не удивлюсь ничуть Запасы удивления у меня исчерпаны, чувство сомнения атрофировано. Осуществимо все, если не сегодня, то завтра, не тем способом, так другим. А если возможно все, чему же удивляться? Гилик напоминает, Граве предлагает, уговаривает, а я тяну меланхолично:
— Стоит ли время тратить?
Граве смотрит на Гилика, Гилик на Граве:
— Покажем Человеку полигон Здарга?
— Покажем полигон. А что же ещё?
ГАЛАКТИЧЕСКИЙ ПОЛИГОН
Наконец получено “добро”!
Полигон закончил серию опытов и согласен потратить день на гостя с Земли.
Привычно ввинчиваюсь в подпространство, потом вывинчиваюсь. Измочален, но не потрясён. Неизбежное зло для космического туриста. Воспринимаю его как шприц с лекарством, как бормашину. Неприятно, но терпеть надо. Взрослый человек морщится, но не охает.
А путь от астродрома до полигона и вовсе приятен.
Сидишь в мягком кресле, спину нежишь, забот никаких, ведёт ракету автомат. Поглядываешь в окошко на незнакомый узор созвездий, думаешь в ленивой истоме: “Куда занесло!”
Вспоминается моё первое и единственное путешествие за океан, в Канаду на всемирную выставку. И тогда было сходное чувство: вывернув шею, смотрел на синие кудряшки лесов (американских!), расчерченных на прямоугольники автодорогами, на серебряную фольгу рек (американских!) и тоже охал: “Куда занесло! На чужой материк! За шесть тысяч километров от дома! Кто бы мог подумать!”
Кто бы мог подумать тогда, что через два года меня занесёт в звёздный шар М-13, за тридцать тысяч световых лет и от Москвы, и от Канады. После этого чему удивляться?
Рядом со мной Граве. После приключения с восьминулевыми он не решается отпускать меня в одиночку. Ну и пожалуйста, мне даже удобнее так. Я полёживаю, коллекционирую впечатления, разбавляю их глубокомыслием, а Граве беспокоится о моей безопасности, ёрзает, вглядывается в звезды, рацию теребит.
— Что вам не сидится, Граве? Автомат же у руля.
— Не пойму, куда он ведёт, с картой не совпадает. Глядите, сколько звёзд высыпало. Боюсь, что мы попали на опытное поле.
“Правильно, бойся. Это твоя обязанность — бояться за меня”.
Немного погодя:
— Человек, впереди по курсу планета. Я хочу высадиться и подождать, пока наладится связь. Опасаюсь, что автомат ведёт нас не туда.
“Давай опасайся, не возражаю, это твой долг — опасаться, высаживать и налаживать. Моё дело — смотреть и запоминать, как и что выглядит”.
Выглядит эта планета как Восточный Крым. Невысокие горы с жёсткой травой, колючие кусты, изредка отдельные деревья, точнее, что-то среднее между деревом и кактусом — мясистые и извилистые, как ветки, листья. Возможно, суждение моё скороспелое. Вероятнее, планета разнообразна. Но в этом районе сухие предгорья, древокактусы и ночь.
Связь никак не налаживается. Граве кряхтит, колдует с манипуляторами, ничего у него не получается. В конце концов он объявляет, что виноват корпус ракеты, видимо, намагнитился в какой-нибудь заряженной зоне, предлагает оттащить рацию в сторону, метров за триста. И опять он стучит и кряхтит, а я сижу рядом и любуюсь созвездиями. Кажется, это слова Сенеки: “Если бы звезды были видны только в одной местности, люди со всех стран стекались бы туда, чтобы полюбоваться”. Интересно, что изрёк бы римский стоик, увидев небо шарового. Не узор, а звёздная сыпь. Особенно здесь, на полигоне. И мигают и разгораются. И новые появляются. Вот в этом пятиугольнике не было ничего, а теперь появилась звезда… и какая яркая.
— Граве, я, кажется, открыл сверхновую. Вот там — в пятиугольнике. Стойте, там ещё одна. Это бывает у вас?
Хотел было привстать, чтобы рассмотреть получше, и вдруг чувствую — не могу подняться. Отяжелел. Тело налилось свинцом, как в ракете при перегрузке. Но на планете-то с какой стати перегрузка? С ускорением движется она? Курс меняет?
Впрочем, это я потом подумал — тогда не до размышлений было. Тяжесть распластала, вдавила в острые камни. И надо было ползти, помнил: в ракете спасение — противоперегрузочное кресло.
Но триста метров! Шутя отошли мы с рацией на ближний холм, ещё и в лощинку спустились ради экранирования. А теперь, обезноженные, барахтались, подтягивались, хватаясь за корни, перекатывались. Ползли, словно бы из груды мешков выбирались, а на нас все валили и валили невидимые мешки.
Вот попали!
Перегрузка исчезла так же внезапно, как появилась. Сползли со спины мешки, расправились сдавленные ребра. Вдохнул полной грудью, встал, потянулся…
— Что это было, Граве?
Мой проводник не без труда взгромоздил тело на подгибающиеся ноги.