В. С. Печерин: Эмигрант на все времена
Шрифт:
Тема рокового влияния иудейского племени на развитие цивилизации, навязавшего доверчивому человечеству свой варварский эпос – Библию, – регулярно возникает в записках и письмах Печерина семидесятых годов [77] . Записки, которых от него могли ждать в России, требовали возвращения к годам, прожитым внутри ордена, напоминали о повседневном опыте эксплуатации религиозного дискурса, и все раздражение, вызванное этим воспоминанием, выливалось в привычное русло антисемитизма. Отношение к евреям, сформированное в русско-офицерской среде и в польско-католическом окружении, Печерин сохранил навсегда, а отвращение к своему прошлому, неотделимо связанному со словом Завета, перешло и на его текст и на предполагаемого Автора. Особенное раздражение вызывала у него «Книга Песни Песней Соломоновых», что он выразил, выписывая отдельные строки уставом, раскрашивая киноварью и сопровождая переводом с ложно-благородного старославянского на откровенный язык современной казармы. «Переложи ты это на обыденное русское наречие, – развивает он свою мысль, – и выйдет то же, что у Баркова. Цалуй меня Варюша! – а вот еще почище: „Така уязвлена есмь любовию аз. Шуйца его под главою моею, а десница его обымет мя“». Печерин
77
О связи идей немецкого романтизма с репрезентацией евреев в русской литературе см.: «Семья без урода. Образ еврея в литературе русского романтизма», Вайскопф 2003.
Подобно Толстому, Печерин в старости наслаждается свободой ставить под сомнение любые общепринятые ценности, так же как Толстой, обладает способностью смотреть на явления «остраненным» взглядом. Он, произнесший столько проповедей, вдохновленных красотой святого слова, взволновавший столько душ, увидел перед собой страшный обман. Не только церковь, но сама ее основа предстали пред ним раскрашенным трупом. Впрочем, эта способность была в нем заложена и проявлялась еще в юности. Он вспоминает слова, записанные им в дневнике в Новомиргороде в семнадцатилетнем возрасте: «Придет время, когда станут рыться в развалинах какой-нибудь христианской церкви и, найдя случайно крест, станут спрашивать с недоумением: что это значит? К чему служило это орудие?» (РО: 232). Как философские труды Толстого бросают свет на его ранние произведения, в которых, уже зная дальнейшие пути толстовской мысли, можно обнаружить зерна будущих изменений и увидеть единство там, где принято находить непримиримое противоречие, так и в мысли Печерина есть единая движущая сила – интеллектуальная бескомпромиссность. Она позволила ему преодолеть предрассудки своего круга против церкви, когда он поверил, что церковь несет спасение человечеству, она же заставила его, утратившего веру, прочесть Священное Писание глазами дикаря. Способность увидеть знакомое, никем не обсуждаемое явление как совершенно новое, дар «остраненности» взгляда – это прежде всего свойство художника. Чувство прекрасного, которое привело Печерина к принятию выработанной веками эстетики христианского ритуала, ему отказывает, когда разум вступает с этим чувством в противоречие.
Парадоксальным стало его отношение к государству. Поскольку в 1860-е и 1870-е годы шла борьба римской церкви за сохранение политического господства, Печерин становится на охранительные позиции государственной власти против церковной. Он с возмущением рассказывает о каком-то священнике, бежавшем из Бадена, который проповедовал необходимость борьбы католической церкви за власть:
Вот как он глаголет: «Бисмарк прав: церковь действительно опасна для государства, потому что церковь никак не может примириться с протестантскою Империей. Борьба неизбежна не только в Германии, но и в других странах, пока церковь не одолеет всех своих противников, дондеже положу враги твоя под ножие ног твоих?!» (библейскую цитату Печерин старательно выводит уставом, тем самым выделяя и усиливая свой сарказм. – Н. П.) – Каково это наивное признание? Если они все так думают и говорят, если они сами вызываются на борьбу, то чем скорее их упрячут в тюрьму, тем лучше. Во всех частях света является какой-то разгар изуверства. (…) Впрочем, может быть это признак приближающейся кончины. Говорят, что зловредные гады перед смертью обыкновенно испускают весь свой яд (6 декабря 1874 года).
На старости лет Печерина посетило запоздалое вольтерьянство, которое неизбежно ведет к мысли о необходимости «упрятать в тюрьму» церковников, в свою очередь постоянно стремящихся заковать свободную мысль. В разные исторические периоды, в зависимости от меняющегося соотношения между засильем клерикализма и тиранией приземленного разума, отдельные высказывания Печерина, отражающие полярные взгляды на один и тот же вопрос, между которыми мечется человеческая мысль, находят своих поклонников и противников.
То в шутку, то всерьез Печерин непрестанно высказывает надежду на то, что каким-нибудь странным образом имя его, память о нем именно как о художнике сохранится в России, что именно слово выведет его в люди [78] :
(…) совершилось целое событие: Михайлов (…) прислал мне свой перевод Германии, где по моему мнению он удачно схватил дух и манеру Гейне. Видно так уж мне на роду написано, это какое-то неизбежное предопределение судьбы, что мне должно быть в сношении с русскими литераторами до конца века. Вот этак Бог даст и я сам вслед за этими господами доплетусь как-нибудь до храма бессмертия. У златых врат этого храма часовой остановит меня и спросит: «Кто вы такой? откуда вы? есть у вас вид?» – Нет, батюшка, нет, но я, так сказать, относительно говоря был коротко знаком с Чижовым, с Михайловым, с Никитенко, даже с Герценом немножко – так сделайте милость нельзя ли как-нибудь? – «Экой чудак» скажет часовой: «ну уж так и быть – ступайте! Повысь шлагбаум!» (14 августа 1875 года).
78
М. М. Михайлов, старый товарищ по университету и участник «святой пятницы». О возобновившейся между Печериным и Михайловым переписке см.: И. С. Тургенев по неопубликованным материалам печеринского архива / Сообщение А. А. Сабурова // Тургенев И. С. Материалы и исследования. Орел: Изд-во орловского областного педагогического ин-та, 1940.
Полушутя Печерин все время возвращается к своему праву на литературное бессмертие. Перефразируя Мольера, он замечает, что его можно назвать 'ecrivain malgr'e lui (писатель поневоле – фр.) [79]
А что еще будет после смерти? (…) Тогда я превращусь в легенду, сделаюсь баснословным лицом и может быть наконец попаду в народную сказку – что может быть этого лучше? Это верх блаженства. Это самый упоительный цвет бессмертия. C'est la fine fleur de l'immortalit'e.
Одно только досадно, что они меня причисляют к ордену Иисуса: я к этому ордену никогда не принадлежал, да и самого Иисуса знаю только по слуху. Помнишь эпитафию Аретино? (14 августа 1875 года)
79
Печерин цитирует по-итальянски слова эпитафии Пьетро Аретино (1492–1556), приобретшего скандальную известность кощунственными эротическими стихами, в том числе пародийным завещанием от имени слона, принадлежавшего папе Льву X. По прямой ассоциации Печерин немедленно переходит к описанию своего любимого домашнего животного – черного ньюфаундленда.
Печерин понимает, что его подлинным домом была вся мировая литература, а художественный инстинкт подсказывал Печерину, что история его жизни лучше всего передается в категориях сказочного жанра, что она пронизана образами поиска истины, разлуки, перехода границы, дороги, падения и воскресения.
От окружающих внутренняя жизнь Печерина, полная разнообразных интересов и противоречивых чувств, оставалась совершенно скрытой. Внешне она почти не менялась в течение двадцати трех лет, до самой его смерти. Он оставался капелланом больницы Богоматери. Эта должность находилась в непосредственном подчинении архиепископа Дублинского. В 1970 году Д. С. Мак-Квейд, тогдашний архиепископ Дублинский, писал Мак-Уайту: «Если ему [Печерину] разрешили оставаться капелланом больницы Матер, он должен был быть человеком высоких достоинств» (Мак-Уайт 1980: 158).
Почти все эти годы он жил в доме Томаса Роджерса, известного в городе адвоката. Его племянница, И. Фурлонг, сама уже человек немолодой, в 1948 году описала все, что сохранила ее память, и переслала Виктору Франку сохранившиеся бумаги Печерина. Вот что она писала: «Много лет назад госпожа Роджерс показывала мне фотографию Печерина, и меня очень разочаровала его внешность, которую я нашла слишком заурядной для русского князя!» (Pecherin Papers, 46).
Таинственный русский изгнанник в глазах доброй женщины, конечно, должен был быть князем, как всякий русский эмигрант после русской революции 1917 года. Сначала Печерин жил на Капел-стрит, в неспокойном районе города. Как-то он признался Роджерсу, что нервничает, возвращаясь вечерами домой.
Тогда часты бывали беспорядки и политические волнения, и он, как иностранец, опасался попасть в беду. Господин Роджерс предложил ему комнату в своем доме по Доминик-стрит, номер 47, где он жил с женой и дочерью, Мэри Роджерс. О. Печерин согласился и до самой своей смерти помещался на втором этаже, в задней гостиной. От него в доме не было никакого беспокойства. Он уходил рано отслужить мессу в Матер, там завтракал и потом обходил палаты, навещая больных, etc. Один джентльмен оставил в своем завещании распоряжение, чтобы в Отеле Ангела на набережной – его уже не существует (Не существовало уже в 1948 году. – Н. П.). Печерин каждый день мог обедать. Он возвращался вечером в дом 47, проходил наверх, не встречаясь с семьей, если не было необходимости. Дом был большой, ребенком я проводила время с кузиной Мэри Роджерс, и в задней гостиной видела какую-то машину, испускающую электрические разряды, принадлежавшую отцу Печерину. Когда господин Роджерс умирал, отец [Печерин] был рядом, и он же его причастил перед смертью. После смерти миссис Роджерс о. Печерина стало беспокоить, что его дальнейшее пребывание в доме обременительно. Он был всегда чуток к людям. Когда его здоровье стало приходить в упадок, он подумал, что ему следует съехать, но кузина Мэри сказала, что его никто не будет беспокоить, покуда он может сам за собой присматривать, и в то утро, когда не был в силах это делать, он умер. Она видела, как его положили в гроб и положили с ним вместе плеть для бичевания плоти и орудия покаяния, запятнанные кровью. Книги его должны были быть отправлены в Россию, что было сделано.
Что к этому еще добавить? Кажется, у него было очень мало друзей и он редко виделся с семейством Роджерс. Я знаю только то, что иногда рассказывала моя старенькая кузина. Она предполагала, что Печерин считал, что монашенки не ценят его служения, что они просто мирятся с его, иностранца, присутствием.
Когда кузина Мэри умерла, я должна была забрать все, что не подлежало продаже на аукционе – вот как ко мне попали фотографии, старые письма, etc.
Кузина Мэри чувствовала величайшее уважение и почтение к о. Печерину и, я думаю, считала его одиночество достойным сострадания. Боюсь, это все, что я могу вам рассказать. Это было так давно, и теперь они все умерли.
В рассказе мисс Фурлонг есть некоторые неточности, но это единственное непосредственно-житейское описание последних лет жизни Печерина. То, что «орудия покаяния» положили с ним в гроб, вполне возможно, сомнительно все же, чтобы они действительно сохранили следы его крови. Это значило бы крайнюю религиозную экзальтацию после многих лет скептического отношения к католической церкви. Впрочем, между последним услышанным от Печерина словом, письмом 1878 года, и его смертью прошло еще семь лет. С таким человеком, как Печерин, все могло произойти. Я думаю, что некоторое представление о том, как осуществлял свое служение Печерин в последние годы, можно себе составить, обратившись к источнику, вдохновившему его и на монашескую и на литературную стезю – к роману «Спиридион». Старец Алексей, со слов которого мы узнаем историю разочарования Спиридиона во всех существующих формах религии и обретения им веры в суть откровений, «явленных всему человечеству, жившему прежде нас» (Санд 2004: 280), проходит такой же путь от веры – через муки сомнений, скептицизма и отчаяния – к принятию милосердия и любви как высшего Божьего дара. К этому пониманию привела его встреча с отшельником, обладавшим, по словам Алексея, «гением милосердия». Вот что герой любимого Печериным романа Жорж Санд рассказывает об этом отшельнике: