Шрифт:
— Что такое человеческая сущность?
— Ты спрашиваешь об очевидном, ха-ха! Человеческая сущность — это то, что нужно убить.
Вальдетар услышал сзади шум, доносящийся из тамбура. Порпентайн тут же выскочил из купе и столкнулся с Вальдетаром. Милдред, сжимая в руках камень, убежала в соседнее купе.
Дверь в тамбур оказалась открытой. Напротив нее толстый краснолицый англичанин боролся с арабом, который раньше разговаривал с немцем. У араба был пистолет. Порпентайн двинулся к ним — осторожно, тщательно выбирая позицию. Опомнившись, Вальдетар бросился в тамбур, чтобы прекратить драку. Но прежде, чем он успел подойти к ним, Порпентайн ударил араба ногой. Удар перекрыл дыхательное горло, и араб
— Так, — задумчиво произнес Порпентайн. Толстый англичанин взял у араба пистолет.
— Что случилось? — требовательно спросил Вальдетар, применяя для этого свои отборные интонации госслужащего.
— Ничего, — Порпентайн протянул ему соверен. — Ничего такого, чего не могла бы исправить совереновая таблетка.
Вальдетар пожал плечами. Они внесли араба в вагон третьего класса и поручили проводнику присматривать за ним ("Ему нехорошо"), а в Даманхуре вынести на платформу. У араба на горле появился синяк. Он несколько раз пытался что-то сказать. Ему действительно было нехорошо.
Когда англичане вернулись, наконец, в свое купе, Вальдетар погрузился в глубокое размышление и продолжал в нем пребывать, когда они проезжали Даманхур (там он снова увидел, как араб разговаривает с синелинзовым немцем), через сужающуюся Дельту — к каирскому вокзалу "Принсипл стэйшн"; и солнце поднималось навстречу полудню; и десятки ребятишек бежали рядом с поездом, прося бакшиш; и девушки в синих бумажных юбках и чадрах, с лоснящимися на солнце коричневыми грудями, медленно спускались к Нилу, чтобы наполнить кувшины; и крутились колеса водяных мельниц; и сверкали оросительные каналы и, переплетаясь, уходили к горизонту; и феллахи, развалясь, сидели под пальмами; и быки вышагивали свой ежедневный маршрут вокруг sakieh. В вершине этого зеленого треугольника лежал Каир. Это значит, что если представить себе, в смысле относительности, поезд стоящим неподвижно, а землю — движущейся вокруг него, то близняшки-пустыни Ливийская и Арабская, будут наползать справа и слева, неумолимо сужая плодородную и живую часть твоего мира, пока ты не окажешься в полосе отчуждения и перед тобой не раскинется огромный город. И тут в добрую душу Вальдетара закралось подозрение — мрачное, как сама пустыня.
"Если они — это те, кто я думаю, то что же это за мир такой, где детям позволяют страдать?"
При этом он думал, разумеется, о Маноэле, Антонии и Марии — своих детях.
V
Пустыня подкрадывалась к земле человека. Он — не феллах, но у него есть небольшой участок. Точнее, был. Еще мальчиком он начал ремонтировать стену, закреплять ее известью, таская камни тяжелее его самого, поднимая их и устанавливая на место. Но пустыня наступала. Может, это стена предательски впускала ее? Или, может, тот мальчик был одержим джинном, заставлявшим его руки не слушаться? А может, атака пустыни оказалась гораздо сильнее и мальчика, и стены, и мертвых родителей?
Нет. Просто пустыня пробирается внутрь. И ничего больше. Ни джинна в мальчике, ни измены со стороны стены, ни враждебности пустыни. Ничего.
И это «ничто» скоро наступит. Здесь будет лишь пустыня. Две его козы, задыхаясь от песка, наверное, роются сейчас в нем в поисках белого клевера. Никогда больше он не попробует их кислого молочка. Под песком умирают дыни. И он никогда больше не сможет насладиться прохладным абделави, по форме похожим на трубу Ангела! Умирает маис, и он не даст больше хлеба. Жена и дети заболеют и станут раздражительными. И человек — то есть, он — побежит однажды ночью туда, где стоит стена, примется собирать и разбрасывать воображаемые камни, ругать Аллаха, а затем просить
Его с посиневшей кожей найдут в миле от дома — дрожащим во сне, так похожем на смерть, а рядом с ним на песке — его слезы, превратившиеся в ледышки.
Пустыня начнет заполнять собою дом, как нижнюю половину песочных часов, которые никогда не перевернут.
Что делать человеку? Джебраил бросил короткий взгляд назад на своего ездока. Даже здесь, в саду Езбекия, в самый полдень, лошадиные копыта стучат слишком гулко. Ты чертовски прав, инглизи, человеку остается лишь идти в Город и возить там тебя или любого другого франка, у которого есть земля, куда он может вернуться. Семья человека живет в единственной комнатушке, которая не больше твоего сортира, в арабском квартале Каира, куда ты ни за что не поедешь — ведь там слишком грязно и нет ничего «любопытного». Тамошние улочки так узки, что сквозь них с трудом протискивается даже тень человека, и этих улиц нет на картах путеводителей. Дома там — словно свалены в кучу и так высоки, что закрывают солнце, а противоположные окна соприкасаются друг с другом. И золотых дел мастера живут там в грязи, поддерживая огонек в кузнице, чтобы делать украшения для ваших английских леди-путешественниц.
За пять лет Джебраил возненавидел их. Возненавидел каменные дома и вымощенные гравием дороги, железные мосты и стеклянные окна отеля Шепхерда он видел в них тот же мертвый песок, что отнял у него дом. "Город, повторял Джебраил жене, уже сознавшись в том, что опять напился, но еще не успев накричать на детей, лежащих слепыми щенками в комнате без окон над парикмахерской, — город — это та же пустыня — джебель — только в маске". Джебель, Джебраил. Почему бы ему не называть себя именем пустыни? А что такого?
Ангел Божий Джебраил диктовал Коран Магомету — Пророку Божьему. Вот было бы весело, окажись вдруг, что вся эта святая книга — не более, чем двадцать три года внимания звукам пустыни. Пустыни, у которой нет голоса. А если Коран — это ничто, то и Ислам — ничто. И Аллах тогда — просто герой рассказа, а его Рай — лишь воплощение желанных дум.
— Прекрасно, — сказал ездок, наклонившись к его плечу. От ездока разило чесноком, как от итальянца. — Подожди здесь. — Правда, одет, как инглизи. Какое ужасное лицо! — оно обгорело на солнце, и мертвая кожа слезала с него белыми клочьями. Они стояли напротив отеля Шепхерда.
С полудня они ездили по фешенебельной части города. От отеля «Виктория» (где его ездок, как ни странно, вышел из двери для слуг) они поехали в квартал Россетти, затем — пара остановок вдоль Муски, потом — вверх к Ронд-Пойнт, где Джебраил прождал этого англичанина добрых полчаса, пока тот, исчезнув, бродил по едким лабиринтам Базаров. Наверное, делал визиты. А теперешняя девушка, — кажется, он видел ее раньше. Да, точно, девушка из квартала Россетти. Скорее всего коптка. Кажущиеся огромными глаза, подведенные тушью, слегка изогнутый нос с маленькой горбинкой, две вертикальные ямочки по обе стороны рта, вязанная крючком шаль, покрывающая волосы и спину, высокие скулы, тепло-коричневого цвета кожа.
Ну конечно, он как-то подвозил ее. Он запомнил лицо. Она была любовницей клерка из английского консульства. Джебраил подбросил этого мальчика к отелю «Виктория» — через дорогу. А в другой раз они поехали к ней домой. Потому Джебраил и запомнил их лица. Если с кем-то из ездоков встречаешься во второй раз и говоришь ему "добрый день", это приносит больше бакшиша. Ему даже трудно говорить о них как о людях — просто деньги. Что ему за дело до шашней англичан? Благотворительность — хоть из любви ближнему, хоть просто из любви — такая же ложь, как Коран. Ее просто не существует.