Шрифт:
Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату с шумом вошел поджарый человек с преждевременной сединой в волосах.
— Его нашли. — В голосе не чувствовалось особого ликования.
Поднятая для броска рука застыла в воздухе, и Стенсил насмешливо взглянул на вошедшего.
— Старика?
— В «Савое». Девушка, молодая англичанка. Заперла его. Она только что рассказала. Вошла и объявила, достаточно спокойно…
— Ну так сходи и проверь, — перебил его Стенсил. — Хотя он наверняка уже смылся.
— А ты не хочешь на нее взглянуть?
— Хорошенькая?
— Ну, ничего.
— Тогда не хочу. Все и без того плохо, ты понимаешь, о чем я. Оставляю ее тебе, Демивольт.
— Браво, Сидней! Предан
Стенсил улыбнулся:
— Ты ведешь себя, как мальчик из варьете. Возможно, я и встречусь с ней. Позже, когда ты закончишь.
Демивольт скорбно усмехнулся:
— Понимаешь, это делает Ситуацию более терпимой. — И вышел торжественно-печальным шагом.
Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация! Проклятая Ситуация! В более философские минуты он любил рассуждать об этой абстрактной категории, о ее сущности, деталях механизма. Он помнил случаи, когда целые огромные посольства буквально сходили с ума или в полубреду бежали на улицы, столкнувшись с Ситуацией, в которой не удавалось найти никакого смысла, вне зависимости — кто и под каким углом ее рассматривает. У него был дружок по имени Ковесс. Они вместе начали дипломатическую карьеру и шли голова в голову. Пока в прошлом году не начался Фашодский кризис и как-то ранним утром Ковесс, в гетрах и пробковом шлеме, не был найден на Пиккадилли, где вербовал добровольцев для похода на Францию. Он собирался нанять кунардовский лайнер. К моменту поимки он успел привести к присяге нескольких уличных торговцев, двух проституток и одного комедианта из мюзик-холла. Стенсил с болью в душе вспомнил, как все они в разных тональностях и темпах распевали "Вперед, войско Христово".
Он уже давно решил, что ни одной Ситуации не присуща объективная реальность: Ситуация существует лишь в умах тех, кому случается вместе оказаться в ней. А поскольку эти несколько умов, объединяясь, дают в сумме, как правило, смесь скорее разнородную, чем гомогенную, — то для любого наблюдателя Ситуация предстает в том облике, в каком глаз, приспособленный лишь к трем измерениям, увидел бы четырехмерное изображение. Следовательно, успех или провал любой дипломатической проблемы зависит непосредственно от взаимопонимания между членами решающей ее команды. Поэтому Стенсил был почти одержим идеей коллективной работы, и это вдохновило коллег на то, чтобы окрестить его Сидней-Канкан, намекая на то, что лучше всего ему работается в роли солиста перед кордебалетом.
Эта теория была стройной, и он любил ее. Единственное утешение в теперешнем хаотическом деле Стенсил находил в том, что оно поддавалось объснению с точки зрения его теории. Воспитанный парой тетушек-нонконформисток, он приобрел англо-саксонскую манеру противопоставлять северно-протестантско-интеллектуальное средиземноморско-католическо-иррациональному. Таким образом, он прибыл во Флоренцию с укоренившимся и, в основном, подсознательным предубеждением против всего итальянского, и последующее поведение его постоянных помощников из тайной полиции лишь укрепило это предубеждение. Какой же еще Ситуации можно ожидать от такой дурацкой и гетерогенной команды?
Взять хотя бы дело этого английского парнишки, Годольфина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что за целый час допроса им не удалось выжать из него ничего об отце — морском офицере. Но первое же, о чем попросил этот парень, когда его привели в британское консульство, — это чтобы Стенсил помог ему разыскать отца. Он с полной готовностью ответил на все вопросы о Вейссу (хотя его рассказ и повторял, в основном, информацию, которой Министерство и так располагало), он совершенно добровольно поведал о назначенном в десять
Департамент вел досье на Годольфина-старшего с восемьдесят четвертого года, когда чуть не погибла та экспедиция. Название Вейссу мелькнуло в досье лишь однажды — в секретном меморандуме Министерства, адресованном Государственному военному секретарю, — документе, содержавшем выдержки из показаний Годольфина. Но неделю назад итальянское посольство в Лондоне разослало копию телеграммы, о которой известил полицию флорентийский цензор. Посольство не приложило никаких объяснений, кроме нацарапанной от руки записки: "Это может представлять для вас интерес. Сотрудничество выгодно для обеих наших стран." Подписано итальянским послом. Увидев в Вейссу очередное дело своей жизни, шеф Стенсила поднял на ноги всех оперативников в Дювилле и во Флоренции, чтобы те не спускали с отца и сына глаз. Расследование началось с Географического общества. Поскольку оригинал оказался утерянным, младшие чины принялись расспрашивать всех оказавшихся в наличии сотрудников Департамента тех лет, восстанавливая по кусочкам свидетельства Годольфина о случившемся в экспедиции. Шефа озадачило отсутствие шифра в телеграмме, но это лишь укрепило убежденность Стенсила в том, что Департамент имеет дело с двумя ветеранами. Такое высокомерие, — думал он, — такая чертовская самоуверенность способны довести до белого каления и ненависти, но и вызывать восхищение. Послать к черту шифр — это жест настоящего спортсмена.
Дверь робко отворилась.
— Позвольте доложить, мистер Стенсил?
— Да, Моффит. Выполнил мою просьбу?
— Они — вместе. Зачем — это не мое дело, сами понимаете.
— Браво! Дай им побыть вместе с часок. А потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажи ему, что мы не смеем его больше задерживать, извинись за неудобства, то-се, a rivederci. Сам знаешь.
— А потом проследить за ним, да? Игра пошла, ха-ха!
— Да, он направится к Шайссфогелю. Мы посоветовали ему пойти на свидание, и, честен он или нет, все равно встретится со стариком. По крайней мере, если играет так, как мы думаем.
— А Гаучо?
— Дай ему еще час. Если вздумает бежать, не мешай.
— Рискованно, мистер Стенсил.
— Все, Моффит. Ступай на сцену!
— Та-ра-ра-бум-ди-дэй, — сказал Моффит и, пританцовывая канкан, вышел. Стенсил тяжело вздохнул, наклонился вперед и возобновил свою игру в дротики. Вскоре вторая ручка, проткнувшая портрет в двух дюймах от первой, преобразила министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами.
— Смелее, парень, — пробормотал он. — К приходу девушки этот старый ублюдок должен превратиться в цветущего ежика.
Через две камеры вовсю играли в морра. Где-то за окном девушка пела о своем любимом, который погиб, защищая родину в далекой стране.
— Скорее всего, поет для туристов, — с горечью пожаловался Гаучо. — Во Флоренции никто не поет. И никогда не пел. Кроме все тех же моих венесуэльских друзей, о которых я тебе рассказывал. Но они поют марши — для укрепления боевого духа.
Эван встал у двери камеры, прислонив лоб к решетке.
— Может, у вас уже и нет никаких венесуэльских друзей, — сказал он. Может, их уже давно схватили и бросили в море.