Вадим
Шрифт:
— Здравствуйте. Я хххочу приобрести билет. Два билета, взрослый и детский, Москва-Нью-Йорк… да, ближайший…
Опустилась на пол, выудила из разбросанных вещей бумажник:
— Дубровина Мария. Дубровин Илья… Первый класс… Детский обед, будьте добры… Три с половиной года.
Вывалила на пол все из бумажника, нашла карточку:
— Виза. Четыре-пять-восемь-ноль, семь-семь-пять-один, один-ноль-три-девять…
Затем Вадим остался в пустом помещении. Снял разодранную рубашку и начал бродить по комнате, делая упражнения.
Часть четвертая
Маша налила себе чаю и прошла в комнату. Положила на стол пластиковый поддон, сверху водрузила чашку. Села к компьютеру и задумалась.
Мимо прошел Вадим. Споткнулся о чемодан:
— Елки…
Маша сделала вид, что поглощена мыслями. Старательно таращилась в экран, отхлебывая чай. На самом деле следила за Вадимом влюбленными глазами.
Обжегшись чаем, она пробормотала:
— Осел. Я могу делать с тобой все, что захочется. Но не могу заставить тебя полюбить меня так же, как раньше… Странно, да?
Она тоскливо потыкала в клавиши. В голову ничего не лезло. Маша написала:
«Вадим сел в кресло».
В соседней комнате Вадим взял пульт и сел в кресло, откинув в сторону декоративную подушку.
Маша покосилась на него и закусила губу. Поджала под себя ногу. Отхлебнула еще чаю. Посмотрела в потолок.
«Боже, Боже…»
В голову определенно ничего не лезло.
Боже. Боже.
«В голове у него… стоял гул, как в паровозной топке».
Вадим взялся руками за виски.
Что за бред?
«В голове у него было пусто и гулко».
Вадим уставился в стену.
Вдруг зазвонил телефон.
— Алло? — взяла трубку Маша.
— Привет, это я! — Дима был весел и, скорее всего, подвыпимши.
— А, это ты. — Маша ушла на кухню. — Слушай, у меня тут кризис. Ну просто хоть вешайся. Такое ужасное чувство бессилия. Когда сидишь, а в голове ПУСТО… И совершенно нечего сказать. А ведь месяца три назад я вдруг достигла такой свободы, такого уровня! Когда казалось: могу писать о чем угодно, как угодно и с какого угодно места…
— Э-э… — крякнул Дима. — А на чем ты остановилась?
— Я про ребенка все переписала. Он умер, потому что у него сердце не выдержало. Типа того. Это оказался сын его брата… Просто мне окончание с усыновлением и счастливой семейной жизнью показалось слишком розовым и сопливым. Нет, ну сам посуди. Все сразу бы подумали: а, ну естественно, только женщина такой душещипательный предмет может в роман занести, курица. Пафосно.
Дима произнес неопределенно:
— Ну ты даешь…
Маша вздохнула:
— Да, но что теперь? Я хотела написать роман, иллюстрирующий простую мысль. Пусть даже не новую. О том, как не надо жить. Надо, типа, думать и чувствовать. Несмотря на то что жить трудно. Что приходится мириться с большими и маленькими разочарованиями, с собственным несовершенством… с непониманием, стыдом, одиночеством. Я как бы хотела примирить читателя с таким положением вещей… Это жизнь, но все равно надо оставаться человеком…
— Ну да, у тебя есть эта склонность к поучениям, — скупо посочувствовал Дима.
— Слушай, а тебе самому разве не надоел уже весь этот стеб в современной литературе… разные пустые басни? Они все бессмысленные. Меня, например, от них тошнит уже. Вообще, я считаю — хотя это пока что сложно представить… надо двигаться к созданию каких-то субстанциальных ценностей. Осязаемых, позитивных…
— Ну да… — промямлил Дима.
— Но в итоге, возвращаясь к роману, — своей цели я не достигла, все расползлось, разверзлось… Знаешь, как жалко было ребеночка…
Маша посмотрела на одиноко стоящее в углу инвалидное кресло и начала тихо скулить.
Дима возмутился:
— Слушай, а что ты теперь-то ноешь? Я тебе сто раз говорил, что в литературу нельзя заносить такие приемы, — несчастных детей, животных… Это всех сразу разводит на чувства… Только малоталантливые авторы, которые — э-э… э-э — не могут другими средствами убедить читателя, прибегают к подобным приемам…
Маша всхлипнула.
— Ну ладно… — сжалился Дима. — Еще что-нибудь придумаешь.
Вдруг его осенило:
— Слушай, я, конечно, тобой восхищаюсь и все такое… но мне кажется, тебе до сих пор не пришла в голову самая простая и гениальная мысль. Просто написать — э-э… «Вадим встал утром и ощутил безмерную любовь к жене. Он зашел к ней в комнату, сел рядом с ней, спящей», м-м… «уткнулся лицом в ее теплые волосы, пахнущие ванилью…»
Маша помолчала, шокированная.
— Ну уж этого я от тебя не ожидала… Не приходило в голову… да сто раз приходило, только я никогда так не напишу. За кого ты меня принимаешь? За Даниэлу Стил? «Восхищаюсь и все такое…»
Дима фыркнул:
— Ой, да ладно… Подумаешь… Мы ж не в девятнадцатом веке живем. Теперь не обязательно все мотивировать. И нечего стесняться заимствовать, даже из массовой литературы… Вон, как Пелевин… Ты ж не постеснялась — эти эпизоды с Богом, японцами — чистый Пелевин…
От обиды Маша задохнулась и швырнула трубку.
Через какое-то время Дима перезвонил.
— Алло, — сказала Маша.
— Ладно, не дуйся. Мир, а?
Маша промолчала.
— Ты же знаешь, я тебе только добра желаю. Э-э… я перечитал еще раз некоторые места. Если честно, то роман надо еще редактировать. Там черт ногу сломит. Все м-м… как-то сумбурно, структуры никакой нет, тяжело читать. Э-э… столько разных персонажей, которые ни за чем не нужны… И всяких раздумий Вадима слишком много. Все прыгает с одного на другое…