Вакантное место

Токарев Станислав

— Что бы чего душевное передать, — ворчливо говорил он. — Успокоить, понимаешь, спортсменам нервную систему, а не трах-бах, дзынь-тарарах, как в кузнечном цеху…

— Ты, Вася, темный. Человек, как известно, произошел от мотоцикла, только ты еще не окончательно произошел, — сказал ему Игорь Николаев, темповик. Игорь жевал травинку и притоптывал ногами. Место в сборной было ему обеспечено, и в успокоении он не нуждался.

Андрей в разговоре участия не принимал. Он дулся на Ваську. На усатого следовало иногда дуться, иначе он просто мог на шею сесть. Только что, например, он устроил истерику: видите ли, в одном из заездов Андрей проспал момент рывка, а потом слишком рискованно полез вперед, а потом стал работать на пределе, только

на выигрыш, хотя второе место так же точно обеспечивало выход в полуфинал, и в довершение всего оглянулся перед финишем на отставших, что было уж полным пижонством. И Васька все это ему высказал и поставил в пример Калныньша, который выплыл в полуфинал тихо и скромно — где можно, там и на вторых местах. Но Калныньш, правильный, расчетливый, нерискующий, был, по мнению Андрея, просто утюг. Чугунный утюг, честное слово, такой же скучный, и спит он, наверное, с правилами соревнований под подушкой, а когда начинает нудить, что нельзя-де так резко ездить, что спорт не есть хулиганство, но есть здоровье и отдохновение, так вообще уши вянут. То ли дело Пашка Сокол! Что ни заезд, посмотреть приятно! И Андрей вдруг подумал, что Калныньш похож на его сестру Лену — оба они считают, что жить надо как надо, по правилам и рецептам, и даже для счастья есть правила и рецепты. И Васька Матвеев такой же. Ребята они в общем все хорошие, но утюги.

Андрей улыбнулся этому внезапно пришедшему на ум сходству.

— Ты что смеешься? — спросил Васька Матвеев. — Можешь смеяться, но я считаю, что для соревнований надо писать специальную музыку, чтобы успокаивала нервную систему. Нет, что ли?

«Га-ах!» — что-то оглушительно рявкнуло над ухом Андрея. Он вздрогнул и обернулся.

— Гляди, какой ты нервный, — сказал Соколов, тепло и тяжело ложась локтями Андрею на плечи. — А я и не знал. Что же ты за границей будешь делать, на первенстве мира, если ты такой нервный?

— Молодой ишшо, — заметил Николаев, который, между прочим, был ровно на два месяца старше Андрея. А Васька, тот ничего не сказал, только нагнулся и почистил щеточкой сапог, и лицо у него сделалось злым.

— Конечно, молодой. Значит, должен брать пример со старших. Вот дедушка Калныньш — отъездил, купил в буфете кефира с булкой и потопал в гостиницу спать, это я понимаю.

— Еще неизвестно, как мы с тобой поедем, когда нам тридцать пять стукнет, — философски заметил Николаев, выплюнув травинку и сорвав другую.

— Почему неизвестно? Мне все известно. Я, ребята, до тридцати пяти за это дело цепляться не собираюсь. Зачем чужое место занимать? Честно — зачем? Надо красиво уйти, непобежденным. Годика три еще покручу, и привет, айда на тренерскую, — меланхолично сказал Соколов, и Андрей почти с восхищением подумал, какой же самоуверенный черт этот Сокол — три года еще не собирается проигрывать!

— Вот Андрюшка. Этот нам покажет годочка через три, этот всем врежет. Подрастет только. — Соколов прижал голову Ольшевского к своему теплому боку, пахнущему хорошим мылом и чуть-чуть потом. — Пойдешь тогда ко мне тренироваться?

Васька Матвеев встал, сказал, что трепотня трепотней, а ему надо мотор прогревать, и вразвалку пошел прочь.

— Пусти, жарко, — мотнул головой Ольшевский. Уши его горели, крепко намятые ладонями Соколова.

…Утро в гостинице, населенной спортсменами, наступило поздно — около одиннадцати. Захлопали двери, заходили по коридорам с полотенцами через плечо парни в рубашках, не скрывавших хорошо выделанной мускулатуры, и вспыхнул крик дежурной по поводу того, что пол в умывальной залит, и крепенькая румяная динамовка кокетливо заприставала ко всем встречным и поперечным: «Ребята, одолжите гаечку».

К Айвару Калныньшу пришли в гости земляки — спортсмены из команды Латвии, Альгис и Лева. Они поговорили о делах, о том, как много новых домов построено в Риге за то время, пока Айвар там не был, а потом пошли гулять по городу — рослые, краснолицые и светловолосые, один в одного. Они заглянули в магазины, поинтересовались, что есть в продаже из питания и мануфактуры, холостой Лева купил серую немецкую шляпу с начесом, а семейные Альгис и Айвар покупку похвалили, но для себя поскупились. Потом, так же не торопясь, они отправились в городской парк, где ходили по дорожкам, глубоко дыша спокойным, настоенным на поздней сирени воздухом.

На веранде кафе под красным полотняным грибом они увидели Павла Соколова в компании незнакомых им ребят и девушек. Павел помахал Калныньшу рукой.

— Привет известному в прошлом ветерану!

Калныньш остановился, потом повернулся и по газону пошел к веранде. Он подошел вплотную, и его грудь оказалась на уровне ботинка Соколова.

— Как ты сказал? — спросил он, глядя в веселое и добродушное лицо, склоненное к нему из-за барьера.

— Чудила, газеты читать надо. Это в газетах так пишут: «Известный в прошлом ветеран». Непонятно, но здорово, верно?

Калныньш смотрел прямо ему в глаза, но они ничуть не изменились — карие до черноты, с влажным вишенным блеском.

— Да, сказал Калныньш. — Ты прав. Газеты иногда смешно пишут.

Когда он повернулся, за его спиной, словно по команде, захохотала, наверное, чему-то своему компания Соколова. Лева и Альгис Молча шагали рядом.

Чуть позже они пошли обедать в ресторан, где кормили только спортсменов, по талонам, и у дверей которого толпились и скандалили местные молодые люди с пышными шевелюрами. Альгис, Лева и Айвар тихо, никого не толкая, прошли сквозь расступившуюся толпу, и швейцар, сменив надменно-официальную мину на интимно-почтительную, распахнул перед ними дверь, причем задел козырьком за массивное плечо Левы.

Проходя между столиками, Калныньш заметил Андрея Ольшевского, молодого парня, весьма ему симпатичного. Он приостановился и двумя пальцами поймал ложку, которой Ольшевский жестикулировал, доказывая что-то своему соседу, мотоциклисту Матвееву.

— Кушать надо, молодой человек, — пошутил Калныньш. — Когда я ем, я глухой и молчаливый.

— Привет, — бросил через плечо Ольшевский и вырвал ложку.

Калныньш удивился и обиделся: неужели, подумал он, Ольшевский все еще сердится за то, что Калныньш не дал ему в долг пять рублей? Конечно, следовало бы объяснить, что деньги — все до копейки — жена Калныньша кладет на свою сберегательную книжку, что они должны накопить сумму, достаточную для покупки мебели. Следовало бы высказать еще и мнение о том, что молодому человеку надо приобретать вещи недорогие, чтобы и ходить в них на работу, и танцевать с девушками: сносил, купил еще, по крайней мере не жалко. Но такое большое количество слов не сразу пришло тогда на ум Калныньшу, а когда пришло, Ольшевского уже не было. Однако, быть может, он сердится из-за чего-нибудь другого, хотя трудно предположить, что «другим» для такого хорошего парня была необходимость спорить с Калныньшем за место в команде. Размышляя надо всем этим, Калныньш съел не только суп, но и весь хлеб из тарелки, и Альгис с Левой, пошептавшись, потихоньку взяли несколько ломтей с соседнего, еще пустого стола.

Калныньш вообще очень много ел, чем тяготился всегда, еще с детдомовских времен. Он стеснялся своего огромного тела, своей силы, здоровья, тяготился тем, что легко мог в гонке при случайном столкновении с кем-либо серьезно того покалечить, и его сверхаккуратный стиль выкристаллизовался, быть может, именно из-за этой особенности его характера.

…Андрей Ольшевский и Василий Матвеев ходили этим утром в кино. Смотрели картину из жизни современной молодежи. Судя по картине, современная молодежь жила не скучно: гуляла в полосатых свитерах и модненьких платьицах, пила вино (сухое!) и танцевала под бульканье электрогитары, а в промежутках вкалывала у станка и проявляла взаимопомощь и взаимовыручку. Андрею картина не понравилась.