Валаамская тетрадь
Шрифт:
Туризм, как и восток, «дело тонкое». Всякий соприкоснувшийся с ним живет несколько в ином измерении, чем все остальные смертные. Здесь срабатывает принцип Станиславского — «публичное одиночество». Ты всегда на строжайшем самоконтроле, ни единого лишнего слова, жеста, никаких посторонних мыслей. Стоит расслабиться, как тут же произойдет какая-нибудь нелепость. За примерами ходить не надо.
Одна наша коллега усмотрела в киоске на теплоходе красивую ткань по 2 руб. 80 коп. за метр. И перед экскурсией все кумекала про себя: на юбку взять, на платье или сразу на костюм — и в уме считала, во что это ей обойдется. С этой неотвязной мыслишкой и повела группу. Результат не заставил себя ждать. Рассказывая о храме скита, мадам брякнула помимо своей воли: «Высота храма два восемьдесят за метр». После такого «ляпа» надо уезжать домой.
А бывало и почище. Мой друг детства Гена
Общение с туристами сказывается подчас самым непредсказуемым образом. Летом 1968 года жила со мной на Валааме старшая, тогда еще пятилетняя, дочь Ирина. Ну, о том, что она старшая, мы узнали много лет спустя, а тогда — первенец, очаровательная пухленькая девчушка. Оставить на полдня в скиту одну небезопасно: рядом всюду глубокая вода, скалы, да и змейки водятся. И скучновато ей одной. Приходилось брать с собой на экскурсию. Надо отдать должное, маршрут в 12 километров она выдерживала без писка. На второй или третий день смотрю: собираясь на «работу с папой», поверх платьица надевает передник. Уговариваю, что он лишний, что в платьице красивей. Ни в какую — хочу, и все. Ну, хочешь, так хочешь. Надо сказать, что ребенок у меня был обученный, она знала: папу отвлекать нельзя, под ногами путаться нельзя. И мы с ней во время экскурсии каждый сам по себе. Я при своем деле, она при своем. Я знаю, что она где-то в группе, от группы не отстанет, не потеряется, душа моя за нее спокойна. И вот возвращаемся с экскурсии. Все мы после экскурсии собирались в одной комнате, расписывались в диспетчерском журнале, делились впечатлениями. Иришка тут же с нами. И вдруг она говорит: «Внимание, сейчас всем будут подарочки» — и начинает оделять всех по порядку конфетами, шоколадками, печеньем и извлекает все это из большущего кармана того самого передника, против которого я восстал утром. Оказывается, ребенок сообразил: раз на платье карманчик маленький, надо одеть передник, на котором карман большой. И когда туристы угощают ее сластями — можно просто подставлять карман передника и набрать этих сластей побольше, для всех. Мне бы в голову не пришло. Век живи, век учись. Ребенок пообщался с туристами всего два дня и сразу извлек для себя полезнейший, по ее мнению, урок. Так потом в переднике и ходила, а мы объедались ее дарами.
Но, конечно же, чаще не мы радовали туристов своими «ляпами», а они нас своими. Чего стоит один только вопрос дамочки из моей группы. Рассказывая о монашестве, естественно, всегда говорили об обете безбрачия. И вот после такого рассказа дама подходит ко мне и очень громким голосом, чтоб вся группа слышала ее вопрос («во-первых, очень умный, а во-вторых, в изысканных выражениях»), изрекает: «Вот вы нам поведали про обет безбрачия, а как же тогда монахи поддерживали популяцию?». Поначалу мы все эти шедевры собирали, был даже заведен специальный журнал, потом надоело. А надоело потому, что перлы эти, как оказалось, повторяемы. Иногда в другой форме: «А как же тогда монахи размножались?». И ведь вопросы эти поступали после подробнейших и, поверьте, очень грамотных рассказов о форме и сути русского православного монашества. Эх, соотечественнички!
А впрочем, чему удивляться? Жили мы в пору тотального атеизма. В день сегодняшний вот что печально: тоталитаризм рухнул и побежали перекрашиваться, креститься все, кому не лень. И столько сразу стало «православных» да «воцерковленных», что диву даешься. Да еще доктрина такая вышла: «Православие спасет Россию от наплыва преступности, захлестнувшей страну». Ну, это-то и подавно сомнительно. В православной Российской империи уголовные каторги были переполнены, один Сахалин чего стоил: в Московском, вот уж действительно воцерковленном царстве, ну, скажем, во времена благочестивейшего государя Алексея Михайловича, не то что ночью в стольном городе Москве нельзя было ходить по улицам, но и средь бела дня ездить можно было только в сопровождении внушительного конвоя. Даже оружие такое было изготовлено — «дорожные пистолеты». От разбойничков деваться было некуда. Выходит, и православие тут не помогало.
А «ряженым» в православие одно могу сказать: любезные, вера не в юбке длинной, в платочке, на маковку напяленном, содержится, а в душе человека. Анахореты православные уходили от мира, чтоб ни един глаз не видел их молитвенного деяния, вы же демонстрируете на каждом шагу, какие вы в вере истовые. Возьмите лишний раз в руки Евангелие да внимательно прочтите: «И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах, на углах улиц останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне: и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное» (Ев. от Матфея, гл. 6. стих 5.6).
Но я отвлекся. В Гефсиманском скиту в те годы обитали не только мы. Нашу команду Черников поселил в церкви. Кстати, никогда в церкви Успения Богородицы Гефсиманского скита не содержали скот! Там жили люди. До 1967 года, до открытия турбазы, там размещались туберкулезные больные из Дома инвалидов, а с 1967-го — экскурсоводы-инструкторы. В бывшем домике настоятеля поселились тогда лесник с женой, тетушкой Агафьей. Добрейшей души была женщина. Она нам, особенно когда приезжали жены, а тем паче дети, ежедневно бесплатно давала литр-два парного козьего молока, лук зеленый с огорода, картошечку подбрасывала и многое другое. Всегда безвозмездно. Мы, конечно, «отвечали»: сластями, фруктами с теплоходов. В келейном корпусе, напротив церкви, размещена была обслуга турбазы, и среди нее два старичка, о которых забыть невозможно во всю жизнь. Жили там супруги дядя Саша и баба Дуня. Обоим им было тогда уже за семьдесят. Трое сыновей погибли на фронте. Дядя Саша воевал в партизанском отряде, был ранен в голову, почти ослеп. Родное гнездо, где-то на Псковщине, было разорено, вот они и оказались на Валааме. Он — как инвалид войны, она — как престарелая. Жили они дружно, пеклись друг о друге заботливо и даже трогательно. Но люди они были до чрезвычайности забавные. Несмотря на преклонный возраст, жизненных сил у этих старичков было хоть отбавляй. Они еще, что греха таить, и поддавали иногда по первому разряду.
Бывало, утром, после их «полного передимонокля» (любимейшее изречение бабы Дуни. «Баба Дуня, как дела?» — «Полный передимонокль», — значит, все в норме), так вот, после такого «монокля» встречаемся на улице: «Баба Дуня, как здоровье?». — Баба Дуня: «Шармант, уже стабилизировалася!» Из-за окошка дядя Саша: «И мне, ухвостка, грамму не оставила!». — «Тебе вредняк, попей кваску, я пошла трудиться на благо человечества».
Или сидит у распахнутого окошка (платок повязан кверху бантиком), подперев щеку ладошкой, смотрит с улыбочкой на возвращающуюся с экскурсии группу: «Товарищи уважаемые туристы, ну, как вам наши экскурсоводы?» Туристы выражают свои эмоции. Баба Дуня: «Чего говорить, парни во (показывает большой палец), шармант, но зимогоры!..»
«Баба Дуня, ты что же, старая свекла, взяла нас и выдала?». — «Ребяты, не лезтя в капусту, я за вас кому хошь зенки выцарапаю».
В подпитии носится по двору с топором за петухом: «Я тебе дам, окоянный прохвост, кур портить!» Поймала петуха, лишила жизни. Наутро варит его и приговаривает: «Ну что я наделала, старая свекла, кто мне будет кур портить?»
Или сидит на крыльце у себя, держит за бороду черную свою козу (коза эта есть даже на фотографии в каком-то из проспектов туристических) по прозвищу Цыганка и доверительно так с ней беседует: «Цыганка, скажи-ка мне, мил друг, кто же это тебя подоил? А? Нет, ты мне как на духу ответь, кто тебя подоил? Ежели Санька (это про мужа) я ему хвост живо надеру, "слепоте куриной", а ежели ребята — то пущай. Ты, главно, токо скажи: кто?»
На третьем, по-моему, курсе, мне нужно было сдавать зарубежную музыкальную литературу. Я понавез гору пластинок, проигрыватель и каждый вечер слушал. Прослушать нужно было очень много произведений: от Листа и до Шопена. Вечерами на скиту необыкновенная тишина, и музыка была слышна, хоть и не громкая, даже в келейном корпусе. И вот однажды во время такого «концерта» приходит баба Дуня и вдруг спрашивает: «Жаконя, а что это у тебя сейчас, вот только что было поставлено?». Я говорю: «Токката и фуга ре-минор Иоганна Себастьяна Баха». — «Ишь-ты, название-то какое, и не упомнишь. Ох, и умный ты. А знаешь, подари мне эту пластинку, я тебе земляники банку наберу». На том и сошлись.