Валис. Трилогия
Шрифт:
То, что епископ вернулся с того света и теперь обитал в разуме или мозгу Билла Лундборга, — этого не могло быть по явственным причинам. Кто–то знает это интуитивно, кто–то даже не обсуждает, кто–то воспринимает как непреложный факт: этого не может произойти. Я могла выспрашивать у Билла целую вечность, пытаясь выявить в нем наличие фактов, известных только мне и Тиму, но это ни к чему бы не привело. Как и ужин, что был у меня с Тимом в китайском ресторане на Юниверсити–авеню в Беркли, все сведения стали сомнительными, потому что существует множество способов, которыми эти сведения могут появиться в человеческом разуме, способов более приемлемых и обьяснимых, нежели предположение, что некий человек умер в Израиле и его душа пролетела через полмира, пока не выделила Билла Лундборга из всех других жителей Соединенных Штатов и затем не нырнула в эту личность, в этот ждущий рассудок, и не устроилась там, искрясь идеями, мыслями, воспоминаниями и незрелыми представлениями — другими словами, епископом, каковым мы его знали, самим епископом, некой плазмой. Все это отнюдь не лежит в области реального. Где–нибудь в другом месте. Это плод воображения умопомешательства молодого человека, горевавшего над самоубийством своей матери и скоропостижной смертью человека, занимавшего место отца, горевавшего и пытавшегося понять. И вот однажды Биллу на ум пришла — не епископ Тимоти Арчер, но идея Тимоти Арчера, представление, что Тимоти Арчер находится там, в нем, духовно, призраком. Есть разница между представлением о чем–то и этим самим чем–то.
И все же, когда мой первоначальный гнев улегся, я испытывала сочувствие к Биллу, ибо понимала, почему он оказался в таком состоянии. Он хотел этого не из своенравия, дело заключалось, так сказать, не в добровольном безумии, но, скорее, в безумии, подчинившем его, навязавшемся насильственно, хотел он этого или нет. Это просто произошло.
Билл Лундборг, первый из нас обреченный на безумие, теперь стал последним из нас, обреченным на безумие. Единственный естественный вопрос наилучшим образом выражался так: можно ли с этим что–нибудь поделать? Что поднимает более серьезный вопрос: а следует ли что–нибудь делать с этим?
Я размышляла на протяжении двух следующих недель. У Билла (по его словам) не было близких друзей. Он жил один в арендуемой квартире в Ист–Окленде, питаясь в мексиканском кафе. Возможно, говорила я себе, я обязана перед Джеффом, Кирстен и Тимом — перед Тимом особенно — прочистить Биллу мозги. Тогда хоть кто–то уцелеет. Конечно же, не считая меня саму.
Несомненно, я уцелела. Но уцелела, как я осознала через некоторое время, как машина. И все же хоть как–то уцелела. По крайней мере, в мой разум не вторгся чуждый интеллект думающий на греческом, латыни и древнееврейском и пользующийся терминами, которые я не могу понять. Но мне нравился Билл, и мне не будет в тягость видеться с ним вновь, проводить с ним время. Билл и я вместе могли бы обращаться к людям, которых мы любили. Мы знали одних и тех же людей, и наши объединенные воспоминания принесли бы огромный урожай обстоятельных подробностей, крохотных частиц, что придают памяти некое подобие действительности… Или, выражаясь не так витиевато, мое общение с Биллом Лундборгом сделало бы для меня возможным вновь почувствовать Тима, Кирстен и Джеффа, потому что Билл, как и я, некогда чувствовал их и понял бы, о ком я говорю.
Как бы то ни было, мы оба посещали семинары Эдгара Бэрфута, и Билл и я встречались бы там, что бы ни случилось. Мое уважение к Бэрфуту выросло — из–за, конечно же, того личного интереса, что он питал ко мне. Это мне понравилось, это было мне нужно. А Бэрфут это почувствовал.
Я восприняла заявление Билла, что епископа влекло ко мне сексуально, как намек на то, что его самого влекло ко мне подобным образом. Я обдумала это и пришла к заключению, что Билл слишком молод для меня. Как бы то ни было, зачем увлекаться тем, кто классифицирован как гебефренический шизофреник? В качестве источника неприятностей мне вполне хватило и Хэмптона, проявлявшего признаки — и даже больше, чем признаки, — паранойи и гипомании, [124] и от него было трудновато избавиться. Хотя было еще не очевидно, что я от него избавилась. Хэмптон все еще названивал мне, агрессивно жалуясь, что, вышвырнув его из своего дома, я оставила у себя кое–какие пластинки, книги и журналы, которые на самом деле принадлежат ему.
124
Гипомания — легкая форма мании, протекающая без выраженного возбуждения, резкой дезорганизации поведения и симптомов психоза (бред величия, галлюцинации и т. п.)
То, что беспокоило меня относительно связи с Биллом, заключалось в моем ощущении жестокости безумия. Оно может уничтожить его носителя, покинуть его, высмотрев кого–нибудь еще. Коли я была расшатанной машиной, это безумие представляло опасность и для меня, так как я все–таки не была психологически здоровой. И без того уже сошло с ума и умерло достаточно людей, стоит ли добавлять себя к этому списку?
И, самое худшее, я видела то будущее, что ожидало Билла. У него не было будущего. Больной гебефренией вырван из игры развития, роста и времени, его ненормальные мысли просто вечно проходят один и тот же цикл, доставляя ему удовольствие, хотя при этом они, как передаваемая информация, вырождаются. В конце концов они превращаются в шум. А сигнал этого — затухание интеллекта. Билл, вероятно, знал это, поскольку одно время планировал стать программистом. Он мог знать теорию информации Шеннона. [125] Это не тот роман, в который хотелось бы окунуться.
125
Клод Элвуд Шеннон (1916–2001) американский математик и электротехник, один из создателей математической теории информации.
В выходной, взяв с собой младшего брата Харви, я заехала за Биллом, и мы поехали в парк Тилдена — к озеру Анза, раздевалкам и барбекю. Там мы втроем жарили гамбургеры, бросали летающую тарелку и вообще чертовски весело проводили время. Мы взяли с собой магнитолу — один из этих стереофонических сверхнавороченных шедевров с двумя динамиками, радиоприемником и магнитофоном, что производятся в Японии, — и слушали «Куин», пили пиво — кроме Харви, конечно же, — бегали туда–сюда и затем, когда исчезли все, кто мог бы пялиться или проявлять ненужный интерес, Билл и я раскурили косячок. Харви, пока мы занимались этим, перепроверил все термочувствительные кнопки магнитолы и затем сосредоточился на поиске московского радио на коротких волнах.
— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.
— Враки, — ответил Харви.
— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.
— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.
— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.
— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец–то обрел покой.
— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.
— Они курили ее. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.
— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?
— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.
Я посмотрела на него.
— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из–за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.
Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:
— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.
— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.
— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает ее к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому–то другому ничего хорошего.
— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.
— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.
— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.
— Я знаю, — отозвалась я.
— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда ее не читал.
— А где эта книга?