Вальпургиева ночь, или Шаги Командора
Шрифт:
Гуревич. Я от нее убег, Натали. И что такое, в сущности, Люси? Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга».
Натали (смеется). А что сначала?
Гуревич.
Ну, что сначала? И не вспоминай.О Натали! Она меня дразнила,Я с неохотой на нее возлег.Так на осеннее и скошенное полеЛожится луч прохладного светила.Так на тяжелое раздумие челоЛожится,Натали. Опять! Ну, как тебе не стыдно, Лев?
Гуревич.
Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.Так вот, сегодня, первомайской ночьюЯ к вам зайду… грамм двести пропустить…Не дуриком. И не без приглашенья:Твой Боренька меня позвал, и яСказал, что буду… Головой кивнул.Натали. Но ты ведь – представляешь?!…
Гуревич.
Представляю.
Нашел, с кем дон-гуанствовать, стервец!Мордоворот и ты – невыносимо.О, этот боров нынче же, к рассвету,Услышит командорские шаги!…Натали. Гуревич, милый, ты с ума сошел…
Гуревич.
Пока – нисколько. Впрочем, как ты хочешь:Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,Коль ты попросишь… (Подумав)Если и попросишь,Я буду пламенеть, как небосклон!Пока что я с ума еще не сбрендил,-А в пятом акте – будем посмотреть…Наталья, милая…Натали. Что, дуралей?
Гуревич.
Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,Будь только крестик промежду грудейИ больше ничего – я все равно…Натали (в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно). А! Ты и это помнишь, противный!…
Кто-то прокашливается за дверью.
Гуревич. Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?
Натали. Что ж делать? Лев? Если уж ночное дежурство…
Гуревич.
И ты… ты спишь на этой вот тахте!Ты, Натали! Которую с тахтыНа музыку переложить бы надо!…Натали. Застрекотал опять, застрекотал…
За дверью снова чье-то покашливание.
Гуревич. «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.
Снова тянутся друг к другу.
Прохоров (показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду-уры… (Обменивается взглядом с Гуревичем)
Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».
Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен – спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, – пусть там повкалывает с полчаса. А я – понаблюдаю…
Гуревич. Ну, что ж… (С ведром и шваброй удаляется, стратегически покусывая губы)
Прохоров.
Все честь по чести. Я на то поставлен.Ты, Алексевна, опекай его.Он – с придурью. Но это ничего.Акт четвертый
Снова третья палата, но слишком слабо заселена: одни еще невернулись с ужина, другие – с аминазиновых уколов. КомсоргПашка Еремин все под той же простыней, в ожиданиивсе того же трибунала. Старик Хохуля, после электрошока,-недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витяспит, Михалыч тоже. Стасик онемел посреди палаты свыброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говориттолько дедушка Вова с пунцовым кончиком носа.
Вова. Фу ты, а в деревне-то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички-пташки-соловушки так и заливаются: фир-ли-тю-тю-фирли, чик-чирик, ку-ку, кукареку, кудах-тах-тах. Рай поднебесный. И вот надеваешь телогрейку, берешь с собой документы и вот так, в чем мать родила, идешь в степь стрелять окуней… Идешь убогий, босой, с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь – целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Берлина до Техаса…
В палату тихо-тихо заходят, взявшись за руки, СережаКлейнмихель и Коля. Потирают свои уколы,обсаживают Вову, слушают.
И вот так идешь… ветры дуют поперек… Сверху – голубо, снизу – майские росы-изумруды… А впереди – что-то черненькое белеется… Думаешь: может, просто куст боярышника?… Да нет. Может быть, армянин?… Да нет: откуда в хвощах может появиться армянин? А ведь это, оказывается, мой внучок, Сергунчик, ему еще только четыре годика, волосики на спине только начали расти, – а он уже все различает: каждую травинку от каждой былинки, и каждую птичку изучает по внутренностям…
Коля. А я вот ничего не сумею отличить. А вот уже клен от липы…
Стасик (снова дует по палате из угла в угол). Да! Ничего на свете нету важнее! Спасение дерев! Придет оккупант – а где наша интимная защита? Интимная защита ученого партизана! А в чем она заключается? А вот в чем: ученый партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару!…
Вова. А мой Николай Семенович…
Стасик (неудержимо). Господь создал свет, да, да, да! А твой Николай Семенович отделил свет от тьмы. А вот уж тьму никто не может отделить ни от чего другого. И потому нам не дают ничего подлинного и интимного! Перловой каши, например, с творогом, с изюмом, с гавайским ромом…