Валюта любви. Отважное путешествие к счастью, уверенности и гармонии
Шрифт:
– Bien s^ur (Разумеется), милая, но прежде, пока не забыла, Джилл, тебя отобрали для рекламной кампании La Redoute. Это хорошая новость, ch'erie (дорогая). Ты снимаешься на следующей неделе.
Я стою, дымясь изнутри, с пустым выражением на лице.
– Что случилось, разве ты не рада?
Не могу ей передать, что сейчас испытываю, поэтому говорю: «Я не могу больше ходить на вечеринки». И жду ответа. Она смотрит на меня округлившимися глазами, не двигаясь. Жеральд слышит наш разговор и подходит к нам. «Что это, Жиль? У тебя проблемы с моими вечеринками?» Он разозлен. Мое лицо вспыхивает. «Я не чувствую себя комфортно…» – «О, тебя не устраивает? Хорошо. Нет вечеринок – нет собеседований!»
Он разводит
Позже в тот же день звоню в агентство из телефонной будки, чтобы отметиться, как делаю это каждый вечер. Пеппер отвечает и кажется расстроенной: «Эй, никаких назначений на завтра. И слушай, ты и Скарлетт возвращаетесь к работе только со мной. Жеральд больше не будет бронировать вас на мероприятия».
Его послание ясно.
– Хорошо, поговорим позже, – говорю я, чувствуя свое поражение. Она уже повесила трубку.
Я в папиной одежде пожарного, Дауни, Калифорния, 1965 год
Головастики
1960-е годы, Калифорния
Дауни, штат Калифорния, – мой родной город. Это всего в десяти милях к юго-востоку от центра Лос-Анджелеса, в окружении 5, 710, 605 и 91-й автострад. Дауни горячий, плоский и неподвижный.
Конкретно, я из Южного Дауни, который отличается от более красивого, безопасного и респектабельного Северного Дауни. Мой квартал находится вблизи местности Догпатч, получившей свое имя по названию банды. Недалеко находятся киностудия Paramount и город Комптон. Мой папа – пожарный в Уоттсе, пригороде Лос-Анджелеса, что находится в пятнадцати минутах езды.
В нашем районе бандитские разборки, сделки с наркотиками и домашние грабежи – обычные явления.
Помимо сомнительной местности и насилия за порогом моего дома, насилие было и внутри. Мои родители поженились, когда им было всего двадцать и двадцать один год, и у них сразу появилась моя сестра, а три года спустя и я. Они оба тянули за собой груз дурного, «токсичного» воспитания. Папин отец был жестоким алкоголиком, который избивал моего отца, а его мать была не слишком теплой и пушистой. Моя мама не выносила присутствия собственной матери, но любила своего отца. У моей бабушки был злой нрав, и она могла закатить гневную истерику. Мама всегда чувствовала, что ее мать больше любит младшего сына.
Хотя мой папа не проявляет такой жестокости с нами, как его отец, он пугает и может перейти от смеха к побоям в доли секунды. Никогда не знаю, когда это случится. Он может выйти из себя без всякого повода. Все мое детство ходила на цыпочках, чтобы избежать его гнева.
Когда мне было лет пять-шесть, мое любимое занятие – пройтись мимо соседнего квартала к молочной ферме «Лонгс Дери». Я карабкаюсь на крашеные белые заборы из еловой древесины и кричу коровам «му-у-у-у», пытаясь заставить их мычать в ответ. Собираю горсть сена из-под ограды и снова взбираюсь на забор, чтобы покормить коров. Всегда выискиваю стельную корову, надеясь понаблюдать, как она телится. Теленок появляется в большом прозрачном мешке, который мама облизывает, пока малыш не очистится и не попытается встать на ноги. Мне нравится смотреть на телятницу, и мечтаю когда-нибудь подоить корову. Если у меня
«Tаайти Виллидж» – мотель за нашим кварталом. Я перепрыгиваю через ограду соседей или прохожу до конца квартала по Роузкранс-авеню и поворачиваю налево, где большой деревянный мост образует арку над лагуной. Здесь есть факелы на бамбуковых подставках и старый корабль с огромной резной русалкой. Перехожу мост, иду через сувенирный магазин и попадаю в открытый атриум посреди двух этажей помещений с оранжевыми дверями.
Здесь находится тропический сад с пальмами и папоротниками и миниатюрным, заполненным водорослями искусственным ручьем в центре. Охочусь на головастиков. Крошечные головастики, головастики на полпути превращения в лягушат с лапками, крошечные лягушата и взрослые жабы – все шевелились и прыгали. Иногда гости мотеля давили некоторых из них на дорожке. Выживали самые приспособленные. Хватаю нескольких головастиков и лягушат, кладу их в карман или в пластиковый контейнер вместе с водорослями и спешу домой. Выкладываю все в стеклянную миску, наполненную водопроводной водой, и помещаю ее под листья колоказии в палисаднике. Затем иду ловить мух. Хватаю мухобойку из кухни, бью мух на наших мусорных баках и кладу их головастикам и лягушатам.
Большинство из них умирают. Но некоторые вырастают во взрослых лягушек, прыгая в нашем палисаднике, пока не окажутся на улице, под колесами машин.
Я принадлежу к головастикам. Не до конца сформировавшаяся лягушка. Я всего лишь наполовину сформировавшаяся девочка, остановившаяся где-то между ребенком и взрослой женщиной. И нахожусь во власти моих воспитателей. Меня, как и головастиков, лишают среды, в которой я действительно нуждаюсь, чтобы вырасти. Мне нужна забота и свобода, чтобы развиваться и расти в нетоксичной экосистеме. Да, в этом есть и моя доля вины, ведь я забираю головастиков из их дома и кормлю мертвыми мухами. Стараюсь растить их, но делаю это скверно.
Обеденное время – сущий кошмар. Я исследую еду и проверяю ее на наличие брокколи или спаржи. У меня нет выбора и возможности отказаться от того, что ненавижу. Запивать молоком тоже нельзя. Поскольку я еще маленькая, стол доходит мне до подбородка. Мне надоело сидеть на стопках справочника «Желтые страницы».
Нервно смотрю на свою тарелку. Если не буду есть быстро, папа запустит таймер. Моя старшая сестра ест в тишине, оставаясь под его радаром. Мама возится у раковины и не приближается к столу, пока мы не закончим.
Папа устанавливает кухонный таймер, зеленый, как авокадо, и кладет его перед моей тарелкой. Пять минут. Я сижу, словно замороженная, наблюдая, как он тикает, и пытаюсь набраться мужества, чтобы проглотить проклятую брокколи. Дин! «Черт возьми, Джилл!» Он выдергивает меня из моего стула за локоть и пихает меня на кровать в темной спальне.
«Спускай штаны!» Я подчиняюсь и сажусь на край кровати. Он сильно шлепает меня по каждому костлявому бедру. Сначала они болят, потом горят, как огонь. Закрываю глаза от ужаса, стараясь не развалиться, и душевная боль мучает меня сильнее, чем неприятные пульсирующие ощущения в ногах.
«Иди съешь свою проклятую брокколи!» На теле выступают красные рубцы в форме ладони. Иногда утром они превращаются в синяки. Задерживаю дыхание, насколько могу, и тихо плачу, чтобы он не ударил меня за слезы. Мой плач делает его еще безумнее. Пытаюсь контролировать свое дыхание, вдыхая воздух небольшими порциями, чтобы он не заметил, как я всхлипываю. Я подавлена. Мое лицо становится влажным от слез и соплей.
Тороплюсь к своей тарелке и сижу в испуганном, молчаливом трансе – состоянии повышенной готовности и отстраненности. И снова пытаюсь проглотить брокколи, когда он вновь устанавливает таймер.