Валютчики
Шрифт:
— Спроси, из чьих квартир. Может, в гости приходят. Родители не пускают, крутятся в подъезде.
— Знаешь нынешнюю молодежь, пошлют, что хочешь, то и делай.
— Обязательно прознай. Или проверь с ребятами.
— Подстраховался бы, кабы молодцы не носились по деревням за овощами с фруктами, — отодвигаясь к бочонку, пробурчал я. — Хрен доищешься.
Подошел клиент с «евриками». Сиреневая пятисотка одной бумажкой. Цифра «пятьсот» меняет цвет от голубого до фиолетового и черного. На вид купюра простоватенькая. Мост, ячейки жилого дома, окна. Рисунки живописными назвать нельзя, скорее, начерчены в графическом стиле. На переднем плане кусочек фольги с выдавленной цифрой. Полоса, водяной знак. Евро принесла лет за шестьдесят женщина,
— Чего мнешься? — первой нарушила молчание она. — Товарищ, работавший на этом месте, взял пятьдесят евро по тридцать рублей. Сказал, так берут все менялы.
— Проверял на вшивость, — с облегчением вздохнул я. — Сейчас чего не подделывают. Копировальной техники навалом.
— Я получила тысячу семьсот евро за то, что девочкой угнали в Германию, мы помогали пышнотелой фрау по хозяйству, — объяснила женщина. — Когда объявились наши войска, отправили снова на родину.
— Туго вам пришлось, — посочувствовал я.
— Не сладко оказалось здесь, когда заставили разбирать руины, приноравливаться к токарному станку, точить оболочку для мин, — не согласилась дама. — Там мы старались наводить порядок в меру сил, нянчили ребенка по очереди. В стране Советов нам, детям, выдавали буханку хлеба, немного крупы с картошкой, там баловали наваристым супом, на второе перепадало и мясо. Поэтому, когда война закончилась, начались новые аресты с расстрелами. И дети, и солдаты увидели, как люди живут. Как жить нужно.
— Вы еврейка? — спросил я.
— Почему вы решили? — опешила бывшая служанка.
— Слишком откровенно говорите о немецком плене, вернее, о рабстве… Русские так не могут. Они привыкли молчать, как при крепостном праве, отмененном Александром Вторым.
— Я не еврейка. И рабом быть не желаю, — женщина вскинула седую голову. — Спасибо Германии за сочувствие к нам, выжившим в том аде. Советская власть считала нас предателями.
— Родина такая, — усмехнулся я, поражаясь, как долго помнит человек уважительное отношение пусть даже врага.
Ни слова не сказав, женщина направилась ко входу в базар. Глядя вслед, я подумал, что лагерей она не избежала. Великий виолончелист Мстислав Ростропович обратил внимание русской нации на то, что побежденный народ-немцы — живут лучше, чем существуем мы, его победители. Как с гуся вода. Появились разговоры, что послевоенной Германии помогла подняться с коленей богатая Америка. Вместо устаревших станков завезла новое оборудование. Зато мы взамен механизмов с ременной тягой поставили экспроприированные из Третьего Рейха станки, в то время, как мир шагнул дальше. И пахали на немецких добросовестных пахарях до перестройки.
Возле трамвайных путей расположился табор азербайджанцев. Менты, забывая о собранных деньгах, заставляли занести товар вовнутрь базара. С криками, проклятьями, торговцы перемещались в указанное место, чтобы через пару часов вновь раскидаться по стальным ниткам. Внимание привлек нечесаный пацан лет четырнадцати с вывернутыми губами. Подняв корзину с помидорами, он стал посреди рельсов, не обращая внимания на осипшие звонки идущей от вокзала трамвайной пары. Наконец, водитель, женщина в повязанном в стиле тридцатых годов платке, высунулась в дверь, понесла на родном языке «тупорылого чурку». И завязалась обычная перепалка, каких за день наберется не одна и не две. По движениям рук пацана можно было понять, что он предлагал водителю объехать торговое место. Мнение поддержала одна из «наших» четырнадцатилетних дурех в брюках в обтяжку. Люди смеялись, крутили пальцами возле виска. Но пацан, видимо, всерьез решил, что железный тихоход способен его обкружить. Тогда водитель звякнул звонком, пополз по рельсам. Подскочивший азербайджанец постарше столкнул пацана с путей, погрозив кулаком
— Ты все берешь? — подвалил худой под тридцать лет мужчина с холщовой сумкой в руке. — Не желаешь взглянуть?
— Что? — не понял я.
— Икона. У бабушки завалялась.
Поставив сумку, мужчина принялся срывать с дерева газету. Я пихнул его под локоть:
— К ментовке подошел бы и предложил свой товар ментам. Они бы его быстро оценили.
— А что? — вздернул тот голову со свалявшимися волосами. — От бабки наследство.
— Хоть от дедки. Документы есть?
— На что?
— На наследство.
— Снял и принес.
— Ясно, — пожевал я губами. — Давай спрячемся, чтобы глаз было меньше.
Редко кто не выпятит на показ грошовое, в основном, богатство. Вечно с вывертом, дурацким приплясом. Потом из ментовки тащатся жалкие, растерянные, так и не понявшие, за что их отоварили.
Мужчина освободил товар от газет, протянул мне. Мы примостились за бочкой, прислонившись к выступу в стене. Развернув тяжелую доску лицом, я определил, что икона писана церковными мастерами конца девятнадцатого века. Или еще раньше. Доска толстая, как бы выгнутая, сзади два неглубоких паза вдоль со вставленными в них неширокими планками. Если от времени начнет рассыхаться, чтобы не пошла трещинами. Верный признак, что икона не рядовая. Повернув дерево боком, заметил, что слой краски солидный, нанесен на густую белую основу, которой вначале покрыли заготовку. Основа смахивала на засохший пласт меловой пасты, алебастра. На яичный белок, наконец, когда им обмазывают пасху, только вынутую хозяйкой из духовки, заодно посыпая сахарной пудрой. Краски спереди потускнели не очень. Нимбы над как бы лакированными, светло-коричневыми ликами, отливали золотом, пурпурные одежды богов сменялись бархатно — синими. Главные держали в узких ладонях с длинными пальцами открытые книги. С неба золотисто — белыми тонкими лучами исходило божественное сияние. В воздухе порхали птички с веточками в клювах, кувыркались кудрявые розовые ангелочки с крылышками за спиной. Идиллическая картина рая, или совещания земных святых по какому-то поводу. В середине восседал на троне в свободных одеждах старец с пушистой седой бородой. Властно-бесстрастное лицо не выражало эмоций, взгляд прямо перед собой. Над головой сиял золотой нимб, в руках он сжимал темный католический крест с одной поперечной перекладиной. Я и раньше не замечал, чтобы святые прислоняли к груди православные, с несколькими поперечинами, кресты. Письмо не похоже ни на примитивное донское, ни на русское, больше напоминало греческое, основательное. Доска имела размеры сантиметров пятьдесят на шестьдесят, толщиной не меньше пяти. Красной краской старославянской вязью по иконе была надпись, разобрать которую не представлялось возможным. Посопев, я перевернул образа тыльной стороной. Но и там художник или художники не запечатлели автографов.
— Не знаю, что молвить, — пробормотал я. — Доска интересная, да кто бы подсказал, что из себя представляет.
— Бери и дело с концом, — закуривая новую сигарету, пошевелил ключицами мужчина в поношенных брюках, в грязном пуловере. — Я предупредил, икона старинная, стоимости никто не знает.
— Почему решил продать? Старые работы обладают свойством возрастать в цене. Слыхал про аукционы в Англии?
— Ясное дело, Сотбис…. Доставать начала. Прочие нормальные, а эта… Выпью лишнего, видения красочные, словно белка накрывает.
— Пока бухать не бросил, самого прихватывала. Но с чего ты взял, что икона имеет отношение к гальюникам? — ставя доску на порожек, поднял я глаза на алкаша. — Кстати, когда накатило в первый раз, я тоже связал видения с намоленной в углу иконой. Даже лампадку купил, пристроил на палочке. По праздникам фитилек зажигал. Потом она вроде действовать принялась. От греха подальше продал.
— Чего спрашиваешь? Если есть спрос, покупай и сбагривай, — мужчина отошел в сторонку, выпустил клуб дыма. Кинул через плечо. — Думай, деньги твои.