Вампирский Узел
Шрифт:
Опять порыв ветра. Теперь я узнала его, этот ветер. Ветер его бесконечного одиночества.
— И вообще тебя здесь нет. Ты сейчас во Флориде.
— Я поэтому и позвонил. Я ждала продолжения.
— Мне сейчас выходить на сцену.
— Черт, ты не отражаешься в зеркалах!
— Тебе неинтересно, что я сейчас переживаю? Да, по-моему, неинтересно. — Он перестал улыбаться. — А мне казалось, что мы с тобой сблизились. Карла; что мы с тобой — души друг друга, недостающие половины. Кого ты сейчас видишь в зеркале? Меня — что, кстати, не вписывается в общепринятую мифологию — или себя
— Вряд ли ты позвонил, чтобы затеять философскую дискуссию о природе души, — сказала я.
— Да, все правильно. Сейчас я стою у себя в гримерной и уже надеваю свой дракульский плащ. Под плащом у меня рубаха с рюшами под восемнадцатый век, вся такая роскошная и кокетливая. Наверное, в чем-то таком ходил маленький Моцарт.
Из зеркала вдруг пахнуло гнилью. Я узнала этот запах: умирающий лес, больные деревья, звери, погибающие от голода, отравленные ручьи. Я отвернулась. Но Тимми был во всех зеркалах, и запах смерти исходил отовсюду, и сквозь него пробивался еще один запах — горящей серы. Тысяча Тимми Валентайнов, тысяча одинаковых лиц. И на всех лицах — страх.
Мне стало не по себе.
— Что происходит?
— Вот подтверждение тому, что наши с тобой отношения, Карла, очень продвинулись за последнее время, — сказал Тимми. — Мы с тобой можем общаться через зеркала, соприкасаться друг с другом сквозь саму пустоту. Хотя… смерть == пропасть куда более глубокая, и тем не менее мы с тобой соприкоснулись душами даже сквозь эту пропасть.
— Чего ты боишься?
— Боюсь?! Я боюсь?! Это просто нелепо! — кричит он из тысяч зеркал. — Разве я сам не воплощенный страх, квинтэссенция всех человеческих страхов? — Но его голос звучит как голос испуганного ребенка.
— Ты боишься.
— А чего мне бояться? — Он разводит руками. — Смотри, женщина. Я хочу, чтобы ты тоже увидела, что я вижу.
У него за спиной как бы раскрываются новые зеркала. Или это телеэкраны? Я увидела Брайена, судорожно вцепившегося в свою сумку. Потом — каких-то стариков, сидевших в комнате. Старая ведьма в инвалидной коляске дрожала — то ли от паралича, то ли от сексуального возбуждения. Ритм барабанов, рваные гитарные аккорды, резкая, дерганая мелодия в сопровождении глухого рева и пронзительных птичьих криков.
Дым валил из зеркал за зеркалами, едкий серный дым. Эта комната была центром его сознания, и я видела то, что видит он: что зеркала были вратами в ад — вратами в предельную тьму.
— Все они ждут меня, неужели ты не понимаешь? — крикнул он.
…парни в костюмах стервятников парят под блескучим небом…
— И что ты собираешься делать?
— Я не знаю! — Он жалобно всхлипывает, как потерявшийся ребенок. — Побудь здесь со мной. Посмотри концерт. Сделай, что сможешь.
— Что я могу сделать?! — выкрикнула я в ветер. — За три тысячи миль!
За стеной адского пламени я увидела силуэт Стивена. Он что-то сжимал в руках. Дирижерскую палочку; горящую головню, револьвер.
— Ты же неуязвим, — возразила я. — Они тебе ничего не сделают со своими распятиями и чесноком.
— Теперь у них есть что-то еще… Я не знаю. Я не чувствовал такой силы почти тысячу лет.
— Что у них есть? — Меня охватила паника. Я едва держала себя в руках.
— Я не знаю!
Я буквально физически ощущала это незнание. Словно что-то внизу живота вдруг свернулось в тугой комок. Мне казалось, что я понимаю этот предельный — и запредельный — страх. Может быть, это была просто очередная его иллюзия — ведь Тимми по сути своей был не кем иным, как искусителем человеческого сознания, — но тем не менее я осталась в зеркальной комнате и досмотрела концерт до конца. Готовилась битва, и мы собирались бороться.
— Мы вместе были в лесу, — сказала я, чтобы его поддержать. В первый раз я решилась упомянуть — пусть даже вот так вот, как бы между прочим — наши ночные походы по лесу снов.
Он рассеянно кивнул. Он думал о чем-то своем. В зеркалах-мониторах сменялись кадры с изображением зрительного зала и вопящих людей-стервятников. Грохот стоял оглушительный. Я закрыла глаза и мгновенно — без промежуточного перехода в сон — перенеслась в черный лес.
Мы бежали бок о бок, но огонь уже приближался. Мы изголодались по крови, в глотках у нас пересохло, мы умирали от голода, как заключенные в концлагере.
Танцевали уже везде — буквально во всех проходах. Брайен протолкался поближе к сцене, энергично распихивая бесноватых подростков. Стервятники на сцене принялись пыхать огнем, и зрители завопили с удвоенной силой, когда завитки пламени взвились вверх.
Они уже в сотый, наверное, раз повторяли припев, выгибая свои гофрированные шеи и щелкая клювами. Я люблю трупы, гниющие трупы. Зрители из первых рядов принялись бросать на сиену куски сырого мяса. Распахнув крылья, стервятники набросились на «добычу» и стали жадно ее пожирать.
— Как невьебенно, блин, как невьебенно! — завопила молоденькая девчонка чуть ли не в ухо Брайену. Она была с каким-то мужиком средних лет. Может быть, даже с отцом.
Брайен добрался до центрального прохода и попробовал подойти как можно ближе к сцене. Я должен быть рядом, когда выйдет Тимми Валентайн, думал он. Так у меня будет шанс его убить.
На авансцену плюхнулась мертвая собака. Четверо стервятников тут же спрыгнули туда и принялись раздирать труп на части.
— Ничего себе так представление, — сказал какой-то длинноволосый мужик постарше в темных очках, мимо которого протискивался Брайен. — Ярчайший пример постминималистического неоэкспрессионализма. Очень мило, я вам скажу. — Он выдохнул Брайену в лицо какой-то ароматный дым.
— Мать твою, как невьебенно! — продолжала надрываться девица, в то время как ее папочка, кажется, мягко журил ее за нецензурщину.
Толпа заходилась в экстазе — ошеломленная, возбужденная, злая. Стервятники продолжали свой бешеный танец. Их костюмы лоснились от крови.
— Убить мудаков! — орал кто-то в толпе. А потом этот крик подхватил весь стадион. А когда стервятники вновь взмыли в воздух на тросах, солист выставил перед собой оторванную собачью голову. Спутанные провода тянулись из окровавленной шеи до самой сцены. Они вновь зарядили припев.