Ван Гог

Азио Давид

А потом он взялся за Гогена, словно к нему вдруг вернулись энергия и ясность взгляда. Почему Гоген бежал от него? «Предположим, я был каким угодно путаником, так почему наш знаменитый приятель не проявил чуть больше спокойствия?» Он похвалил Тео за то, что он платил Гогену достаточно, чтобы тому не приходилось жаловаться на свои деловые отношения с Ван Гогами. За этим следуют загадочные строки, которые всегда интриговали биографов обоих художников: «Я видел, как он не раз делал такие вещи, которые ты или я не могли бы себе позволить при наших нравственных понятиях. Два или три раза я и от других слышал про него такое же, но я видел его очень, очень близко и думаю, что это у него было от богатого воображения, возможно, от гордыни, но… это довольно безответственно».

Гоген предложил Тео обменяться картинами с Винсентом: ему хотелось

приобрести написанные в Арле жёлтые подсолнухи на жёлтом фоне. И тут Винсент взбунтовался. Если Гоген хочет эту картину за два оставленных в Арле невыразительных этюда, то об этом не может быть и речи: «Я отправлю ему эти этюды, которые, возможно, будут ему полезны, а мне они совершенно ни к чему». По этому эпизоду видно, что как только он вступал в конфликт с Гогеном, то подсознательно начинал вновь утверждать ценность своей живописи. «Но теперь я оставлю свои холсты здесь и решительно оставляю себе упомянутые подсолнухи. У него уже есть две вещи (те, что были обменены в Париже), и ему этого будет достаточно». Потом он ещё раз вернулся к этому вопросу и написал довольно резкие слова: «А если он недоволен обменом со мной, то может вернуть себе свой небольшой холст с Мартиники и автопортрет, который он мне прислал из Бретани, и возвратить мне и мой автопортрет, и два моих холста с подсолнухами, которые он взял в Париже». Мы разделяем мнение Винсента: мартиникский холст Гогена явно не стоит двух блестящих натюрмортов, которые были взяты в обмен на него, Винсент в данном случае вдруг как бы очнулся от морока. Но потом пришли письма от Гогена, и Винсент снова погряз в этой так называемой «дружбе» с сопутствующим ей саморазрушением.

Хотя его и утомляло подведение итогов и сведение счётов, он на расстоянии усмотрел в Гогене «маленького Бонапарта, тигра импрессионизма», который, как и настоящий Бонапарт, «бросил свою разбитую армию» (4): ретировался, оставив друга терпеть муки безысходности. Наконец, вопреки всякой очевидности он продолжал верить в то, что Гогену следовало остаться в Арле, что от этого он бы только выиграл. А через два дня в этом своём убеждении он пошёл ещё дальше: «Самое лучшее, что он мог бы сделать и чего он, конечно, не сделает, это просто-напросто вернуться сюда» (5). Видно, в этом вопросе он был не способен на здравое суждение: «Одно, к счастью, несомненно: я смею верить в то, что, в сущности, Гоген и я достаточно любим друг друга, чтобы суметь в случае необходимости снова начать жить вместе» (6). На меньшее он не соглашался!

Чтобы характеризовать такое поведение с клинической точки зрения, надо быть психиатром или психоаналитиком, но, прежде чем ссылаться на такого рода высказывания в качестве обоснования вывода о немедленном возобновлении безоблачной «дружбы», позволительно усомниться в их адекватности.

Винсент регулярно приходил в больницу на перевязку. Он написал два автопортрета, на которых мы видим его с выбритым лицом, в своей вечной меховой шапке, с перевязанным ухом; на одном – с трубкой во рту, на другом – без неё. У него вопросительный, чуть косящий взгляд, он словно хочет понять, как он дошёл до этого. Он написал и портрет доктора Рея [22] , удивительный по сходству, о чём свидетельствует фотография персонажа. Он изобразил его на фоне обоев с беспокойным рисунком. Не намёк ли это на профессию доктора, лечившего душевнобольных? Мать молодого врача терпеть не могла этот портрет. Она скатала холст в рулон и сначала забросила его на чердак, а потом заткнула им дыру в стене своего курятника.

22

В собрании Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве.

Рулен, как мы помним, уезжал в Марсель. В момент расставания Винсент был с его семьёй, которая на некоторое время оставалась в Арле. Облачённый в новую униформу почтальон был в хорошем настроении, все его поздравляли, но Винсент был опечален его отъездом. Голос Рулена напоминал ему и нежную песню кормилицы, и трубный звук французской революции.

В дни обострения, находясь в больнице, Винсент вспоминал своё прошлое, годы детства – «каждую комнату в доме в Зюндерте, каждую тропинку, каждое растение в саду, окружающие виды, поля, соседей, кладбище, церковь, а за ней наш огород – вплоть до гнезда сороки

на высокой кладбищенской акации» (7). Значит, он вспомнил и могилу родившегося мёртвым старшего брата и тёзки.

Хотя постепенно состояние Винсента улучшалось, его не покидали беспокойство и страх. Он признавался, что у него были мучительные галлюцинации и бессонница, а ведь он всегда хорошо спал. Такое его состояние явно сказалось на картине, которая настолько его занимала, что он написал с неё пять повторений. Полотно под названием «Колыбельная» – это портрет жены Рулена Огюстины, сидящей в кресле Гогена. Женщина с подчёркнутыми материнскими формами, с пышной грудью кормилицы изображена на фоне обоев с грубоватым, резким цветочным орнаментом, она сидит у колыбели своего сына. В этой картине впечатляет контраст между красно-зелёным аккордом, зловещий смысл которого нам уже известен, и умиротворяющей фигурой Огюстины Рулен. Словно Винсент хотел заглушить, отстранить этой материнской фигурой драматический фон своей жизни.

Он писал, что для него эта картина – то же, что для матроса какой-нибудь предмет-оберег на стене его каюты, который отвлекает его от тоски долгих морских переходов. Гоген рассказывал ему об исландских рыбаках, об их «меланхолическом затворничестве». Винсент писал эту картину, думая о них. Но моряк, который нуждается в утешении, в колыбельной, чтобы спокойно заснуть, есть не кто иной, как сам Винсент. Ни одной из своих картин он не был так одержим, как этой, разве что букетом подсолнухов. Он ясно понимал, что она «похожа, если угодно, на базарную литографию» (8), но в тот момент не мог написать её иначе. Позднее он даже говорил, что это полотно «возможно, никогда не поймут» (9). Ведь госпожа Рулен была матерью семейства – единственного, которое его приютило, где он стал почти своим.

Винсент продолжал работать и помимо своей воли создал то, что много лет спустя положило начало арт-терапии: «Работа поистине меня отвлекает А мне требуется отвлечение. Вчера я был в “Фоли Арлезьен”, театре, который здесь недавно открылся, и впервые спал без серьёзных кошмаров» (10). Он действительно верил в благоприятный исход своей болезни, говорил, что работа держит его в форме и ещё и поэтому так ему необходима.

В конце января помимо повторений подсолнухов (в итоге он решил сделать одно для Гогена) он написал два этюда с крабами. Может быть, он их видел в своих галлюцинациях? Тогдашние психиатры, например Маньян, отмечали в своих исследованиях, что пациенты, подверженные зрительным галлюцинациям, вызванным употреблением значительных доз абсента, видели, как по стенам и по их кроватям бегали крабы и другие членистоногие. На полотне изображены два краба, один из которых опрокинут брюшком кверху, и сразу же, как и во всех других случаях, когда Винсент изображает пару каких-нибудь предметов, появляется мысль о двух братьях, одного из которых ожидает счастье, а второй опрокинут, выпотрошен, как бычья туша Рембрандта [23] . На другой картине изображён краб, опрокинутый на спину и обречённый на смерть или уже мёртвый. Своего рода автопортрет.

23

Имеется в виду картина Рембрандта «Туша быка» (1655) в собрании Лувра в Париже.

Когда вернулась бессонница, Винсент пошёл к доктору Рею, и тот дал ему бром. Но улучшения не наступало. В течение трёх дней он твердил, что его хотят посадить в тюрьму, и отказывался от пищи. Его горничная рассказала об этом соседям, а те донесли полицейскому комиссару д’Орнано, который вёл за ним негласный надзор. И Винсента вновь поместили в изолятор.

Доктор Альбер Делон в своём отчёте комиссару от 7 февраля подтвердил, что у Винсента галлюцинации: какие-то голоса в чём-то его упрекают, и он боится, что его посадят в тюрьму.

И на этот раз улучшение наступило скоро. Рей телеграфировал обеспокоенному Тео, что Винсенту лучше и он надеется на поправку. Через десять дней Винсент вернулся в Жёлтый дом, но ничто уже не могло остановить машину отторжения, набиравшую обороты в его квартале. Это повергло его в уныние, и он, по его словам, уже был согласен вернуться в больницу, а если потребуется – в психиатрическую лечебницу в городе Эксе.

Он заранее был к этому готов. Тео предлагал ему вернуться в Париж, но он ответил, что суета большого города не пойдёт ему на пользу.