Ванго. Между небом и землей
Шрифт:
Помню, как Пюппе решил произнести речь после победы на ринге, но рев толпы заглушил его голос. Эскироль, сидевший в первом ряду, просил его бросить это дело. А публика, как всегда, вынесла чемпиона из зала на руках, так и не дав ему вымолвить ни слова. В тот день читатели газет, разглядывая фотографию Жозефа, думали, что он плачет от счастья.
Зефиро на минуту прервал свой рассказ. Может ли человек забыть тот день, когда ему пришлось отказаться от самой радужной своей мечты? Конец его рассказа прозвучал, как траурный марш.
— Итак,
Над Парижем завывал ледяной ветер. Хуго Эккенер в своей меховой шапке напоминал белого медведя, каким-то чудом оказавшегося рядом с нами на диванчике. Я еще несколько минут спорил с ними, утверждая, что все равно верю в наш замысел, что у меня есть план действий.
В тот день нам было трудно смотреть друг другу в глаза. Эскироль только что открыл шикарный частный кабинет в Париже. Эккенер осел на берегах Боденского озера. Ж.-Ж. Пюппе расквасил нос Джо Беккету. Да и сам я стал степенным монахом, каковым меня желали видеть; мое имя с похвалой упоминалось в Риме, в Ватикане.
Мы сидели в кафе, упорно глядя в чашки с шоколадом. Потом Жозеф посмотрел на часы. Мы распрощались. Я спрашивал себя: что сейчас подумал бы о нас Манн? Мы прошли вместе несколько шагов по улице Паради. Когда мы поравнялись со скобяной лавкой, заменившей цветочный магазин хорошенькой Виолетты, Эскироль с пристыженной гримасой перешел на противоположный тротуар.
Может быть, именно эта минута и укрепила во мне верность нашему проекту. Я начал работать над ним в одиночестве. Упорно идя по следу, я добился своего стал исповедником Виктора Волка, торговца оружием, делового партнера самых свирепых военных воротил.
Европа и весь остальной мир делали вид, будто разыскивают его, а втайне заключали с ним договора на поставки.
Он менял внешность и национальность каждые три месяца, преображая свое лицо до неузнаваемости. Становился то английским лордом, то испанским коммерсантом, то директором цирка и даже, как говорили, выступал в роли дивы-певички в одном стамбульском кабаре. Многие считали, что его вообще не существует.
Виктор боялся только одного — что после смерти он будет гореть в аду. Поэтому он искал исповедника, который мог бы его утешать. Я предложил свои услуги, стремясь подобраться к нему поближе.
Он назначал мне встречи в пустынных местах, всегда разных, — то в какой-нибудь итальянской горной церквушке, то во французской часовенке в предгорьях Альп. И неизменно приходил один.
В те времена Виктору Волку было лет двадцать пять, от силы тридцать. Он говорил со мной тоном примерного ребенка. Жаловался на «патрона», которого называл Стариком. Утверждал, что Старик жестоко обращается с ним, что он его боится. В общем, нес какой-то бред.
Он поверял мне только самые мелкие свои грешки: как за завтраком утопил муху в блюдце с медом, как обругал кого-то. «Святой отец, я злой человек!» — восклицал он, ударяя себя кулаком в грудь.
И начинал рыдать, вцепившись в решетку исповедальни. Я слушал его и старался выглядеть снисходительным, но в душе у меня росла ненависть.
Я разрабатывал свой план.
В ноябре 1920 года я написал Эскиролю, прося сообщить комиссару Булару на набережной Орфевр, что через пять дней, к трем часам дня, Виктор Волк придет в церковь Святой Маргариты в Сент-Антуанском предместье.
Они наверняка не упустят его там.
В операции было задействовано около ста человек. Все улицы до самой площади Бастилии были оцеплены. Более того, на крышах ближайших зданий расположились снайперы.
В четверть четвертого я отпустил грехи Виктору Волку, и он вышел из церкви. За каждой колонной стоял полицейский. Церковь была окружена. И… они его упустили. Да, они упустили Виктора Волка.
С этого дня он объявил мне войну не на жизнь, а на смерть. Торговцы оружием решили меня убрать. И были готовы заплатить за это любые деньги.
У меня не было ни малейших шансов избежать гибели.
Я отправился в Рим пешком, через горы, и попросил аудиенции у папы.
На следующий день в итальянских и французских газетах появилось траурное объявление о смерти падре Зефиро, священника, монаха, садовника и пчеловода, скончавшегося на тридцать седьмом году жизни. Погребение пройдет в узком кругу. Ни цветов, ни венков…
В день похорон, когда Пюппе, Эскироль и Эккенер, вместе с несколькими монахами, несли к могиле слишком легкий гроб, я высадился на маленький островок Аликуди, которому присвоил его прежнее, арабское имя — Аркуда.
Там я основал монастырь, где надеялся жить дальше. Будучи мертвым для всего остального мира.
Даже Эскироль и Жозеф не знали местонахождения монастыря. Я сообщил его одному только Эккенеру. Вот именно он и прислал ко мне Булара…
— А остальные?
— Кто?
— Брат Джон, брат Марко, Пьер и все другие насельники монастыря? — спросил Ванго. — Они-то откуда взялись?
— У тех, кто там находится, есть веские причины жить с нами. Они приезжают отовсюду.
И Зефиро начал рассказывать их истории. Истории людей, с которыми Ванго встречался каждый день. Истории, которые были хроникой двадцатого века.
Некоторые бежали из Италии, спасаясь от фашистского режима Муссолини, другие так же бежали от Гитлера или от Сталина в Москве. Были здесь и противники всех видов мафии, тайные агенты, проникшие в ее ряды, раскаявшиеся преступники. И даже два православных священника, которым пришлось отбиваться от волков в сибирской тайге после побега из лагеря. Они добрались до монашеского скита в лесах Финляндии, рассказали свою историю. Их выслушали и переправили в маленький рай Зефиро, где они исповедовали каждый свою веру, а в остальном вели ту же жизнь, что и другие монахи.
Были и такие, что бежали с палящей каторги на Липари — соседнем островке, где держали в заключении противников фашизма.
А вот Джон Маллиган был ирландским священником, которого попросили крестить сына Аль Капоне, короля чикагской мафии. В кабинете Аль Капоне Маллиган нечаянно заметил то, чего ему не следовало видеть, — два трупа, завернутых в клетчатые красно-белые ресторанные скатерти. И ему пришлось срочно исчезнуть.
— Все мои здешние братья числятся в живых только на этом острове, — завершил свой рассказ Зефиро. — В миру их считают мертвыми или без вести пропавшими. Вот почему наш монастырь зовется невидимым. Это убежище для призраков.