Ванька-ротный
Шрифт:
Я ясно представил себе, как все сейчас ждут второго сигнала. Перезарядив бумажный патрон, я рывком дернул за спуск и вторая сигнальная ракета полыхнула красным огнем.
И в тот же миг застучали пулеметы, затрещали винтовочные выстрелы, из-за леса рванули пушки.
Немцы и финн под свою трескотню, которую они открыли, вначале не поняли, что их режут осколки и бьют свинцовые пули. А когда еще раз грохнули наши батареи и снаряды с воем запели у них над головой, было уже поздно размышлять, им уже некуда было деваться.
На КП дивизии узнав что немцы открыли стрельбу опередив нас на полчаса, решили, что они перешли в атаку. Пока звонили, выясняли.
Время шло! Дали команду двум реактивный установкам дать залп по высотам. Реактивные снаряды проревев над головой ударили по господствующей высоте. Вот это был фейерверк! Горящие снопы термитных снарядов вскинулись вверх и закрыли собой вершины высот. Стрельба со стороны немцев мгновенно прекратилась. Утром, просматривая в стереотрубу полосу обороны немцев, я увидел пустые поля, бугры и дороги. Здесь уже не катались легко одетые лыжники и любители быстрой езды на саночках. Все попрятались в землянки и блиндажи. Отстрелявшись на Рождество, мы прекратили стрельбу. Пулеметные стволы были сильно изношены. А новых запасных было мало, мы их берегли. Стрельба на передовой постепенно утихла. Кое где промелькнет над снегом немецкая стальная каска. Промелькнет и скроется, как проворная полевая мышь. Ни одного выстрела с той и другой стороны. Я ушел с передовой оставив все и трубу на Самохина. В лесу, в батальоне у меня не было конкретного дела. Моей работой занимался писарь и я не стал у него принимать бумажные дела. Я пришел, посмотрел чем он занимается и сказал майору: — Пусть он продолжает эту работу вести. А я с недельку отдохну! Отоспаться нужно — Может опять пошлют куда в роту!
Майор согласился:
— Вот молодец! — сказал он, — Пусть писарь занимается этой бумажной работой! У тебя теперь живое дело, люди и пулеметы! Пошли сыграем в картишки! А там будет видно, куда тебе нужно будет идти. И так наворочали всяких дел!
Я всю неделю откровенно бездельничал. По ночам мы играли в карты А днем укрывшись полушубками спали на нарах в блиндаже у Малечкина. Потом я перешел в теплушку где жили ординарцы, старшины и телефонисты. Дни стали какими-то сумрачными и короткими. Снаружи то снег зашуршит и заскребет, то вьюга завоет над лесом, то холодный колючий ветер загудит в железной печной трубе. Иногда снежный вихрь так закрутит и начнет давить, что с трудом передохнешь и выберешься из теплушки наружу, глядишь, а в трех шагах ничего не видно. В одну из таких ночей гудел и беспрерывно сыпал колючий снег, в воздухе метались целые облака и огромные вихри снежной пыли, ветер рвал и сбивал с ног идущих по дороге людей.
Куда он дул, отчего бесился? С какой стороны он ревел? Повернешься на месте, а он опять тебе хлещет в лицо. Я вышел из теплушки посмотреть на непогоду. Постоял на месте, огляделся кругом. Вспомнил Самохина и пулеметную роту. Как они там в такую погоду на передовой? Дорогу занесло и засыпало снегом. Намело сугробы по самую грудь. Как старшина со своей лошаденкой доберется до передовой. Лошадь не солдат, на брюхе не поползет! Лопатой путь себе не расчистит! Вряд ли он к утру вернется с передовой!
В овраге при такой метели все солдатские норы остались под снегом. Утром, если из нор прохода в снегу наружу не пробьют, задохнуться под снегом. Как они выберутся? Трудно сказать! Руками будут разгребать. На фронте каждый за себя! Каждый умирает в одиночку!
|Через два дня снегопад немного ослаб.|
Перечитываю написанное и снова переживаю все как наяву.
На переднем крае дежурили двое солдат. Самохин выставлял их на ночь для охраны землянок в овраге. По обе стороны дороги в окопах на обратных скатах сидели пулеметчики. Они дежурили у пулеметов и посматривали за передним краем. А эти двое ходили вдоль оврага и охраняли овраг. На посту они были двое. Один молодой, другой старый. Они были из одной деревни, земляки, так сказать. А вообще на фронте земляки с одной деревни встречались довольно редко. Двум солдатам из одной деревни попасть вместе в одну часть было невозможно. Их на сборных пунктах сразу распределяли в разные места. Попадись тут близкие родственники или земляки их тут же направят в разные маршевые роты. И уйдут они на войну по разным дорогам и по разным маршрутам. На этот счет у кого-то и где-то были свои особые и высшие соображения.
А как эти двое из одной деревни попали в роту к Самохину никто толком не знал. Нам было как-то не до того, земляки они или родные. В роте были и другие солдаты. Служили в роте и эти двое Для нас что родственник, что земляк, что еврей, что татарин! Для нас один черт! Все воюют и лежат в мерзлой земле. Всем плескает старшина черпак солдатского хлебова. Вот только справедливости ради солдат евреев с винтовкой в руках на передовой мы не видели. Они все больше в тылу, за нашими спинами прятались. Один портной, другой санитар. Еся — парикмахер, Изя — бухгалтер, а Мойша — счетовод, у Абрама гастрит, ему нельзя тяжелую винтовку таскать. Нам как-то было все равно, что на пост этих двоих ставили вместе. Спят они в одной дыре, мороженый хлеб рубят одной лопатой, хлебово получают в один котелок. В овраге тишина. Солдаты залезли в свои берлоги. Только эти двое, вобрав головы в плечи, ходят вдоль оврага туда и сада. Молодой солдат — небольшого роста. А старик высокий и худой. Под шинелью у него стеганные ватник и брюки, а костлявое тело угадывается везде. Лицо его маленькое и сморщенное, покрытое складками и морщинами, выражает спокойствие и смирение. Он зевает раскрыв свою небритую челюсть и при этом запрокидывает голову назад. Он с трудом поспевает за молодым, гнется от ветра, глухо покашливает и под завывание ветра слабо стонет. Молодой топал ногами. На него наваливался сон от дурацкого туда и сюда хождения, от невыносимой пустоты в желудке, от ветра и холода, от озноба |в спине| во рту.
Он не представлял себе, что сейчас, ночь или день? Ротный поставил их на пост охранять овраг и велел ходить до рассвета. И добавил при этом:
— Если выду из землянки и увижу, что вы присели и спите — пеняйте на себя! Сразу выписываю извещения, что вы погибли в боях за Родину!
Что он имел в виду при этом? Приходилось ходить. И они ходили Снег летел и пылил в глаза. Идешь по оврагу и задыхаешься от напора. Не знаешь куда головой повернуть. Дых запирает. Дышать становиться нечем. Но главное не ветер. Главное то, что в животе свербит. Ноет и сосет, что в глазах потемнело.
Старик тот шатается и тащиться за молодым, боится отстать и отдать богу душу. Молодой, лениво двигая ноги, идет впереди. До рассвета еще далеко. Им ходить и ходить! На молодого снова на ходу наваливается сон. Сон давит и гнет. Терпеть больше нет мочи. А тут в животе страшная ныть закрутила. Орать в голос хочется. Упал бы замертво и все муки долой! Вот так всю жизнь и ходишь впроголодь. Хоть бы раз до сыта поесть! Сытым и умереть не обидно! А тут велят до рассвета по оврагу ходить, снег ногами месить.
А что тут смотреть? Кругом все замело — ничего не видно. Ни ротной землянки, ни солдатских нор, снег по колено. На глаза опять навалился тяжелый сон. Взял бы и упал, закрыл глаза и ни о чем не думал. А перед глазами опять ротный кричит, показывает кулак, извещение послать грозиться. А что он не знает, что солдаты не получали сегодня жратву. Умереть не страшно. Не в этом суть дела. Дело в другом. Старшина в роту вовремя не явился. Все голодными с вечера завалились спать. Умереть не сложно. Возьми да умри. И голодным будешь лежать поверх сугроба. Нет уж! До раздачи пищи нужно дожить! А что будет потом? Там уж видно будет! Двое солдат идут вдоль оврага. Вот они дошли до конца, сделали поворот, приподняли веки, прицелились вдоль тропы и снова зашагали в обратную сторону. Надо уметь спать на ходу. Было светло. Про смену в роте забыли. Командир роты Самохин спал в землянке. На смену без него никто не пойдет, головы не поднимет, тут хоть стреляй над ухом. В который раз они доплелись до дороги. Молодой остановился, а старик, не открывая глаз, повернулся на месте, зашамкал губами и потащился назад. Снежная пыль мелькала и кружилась в воздухе. Она то низко летела над землей, то встав на дыбы, стремительно бросалась вверх. В десяти метрах ничего не было видно.