Ваншот: За пределом («Oneshot: Beyond»)
Шрифт:
Толчок экстренной остановки… Молодой парнишка с диким взглядом и каплями пота на лбу… Пояс смертника под курткой…
– Сдохнете, собаки!
Взрыв!.. Только бы не насмерть…
…
– Ты глючный, а значит, подлежишь удалению…
– Как тебя зовут, камрад?
– Виталий… Лирик от фамилии Лирков… Я не разработчик, а оцифровщик. Принимаю человеческие матрицы и превращаю их в шотхоллов…
–
– «Ваншот: За пределом»…
…
– Нет, Ник, банду Круизников надо добивать всю, до последнего бойца, иначе не было смысла все это затевать.
– Поссоримся с Морфием.
– Да наплевать!
…
– Ник, геймер нужен нам! Он у меня на крючке, не сорвется…
Прихожу в себя, словно выныриваю из бездонного колодца. Вижу прямо перед собой ненавистную рожу Отшельника. Он выглядит абсолютно офигевшим, взбудораженным и растерянным. И я вдруг четко осознаю, что он ЗНАЕТ! Этот гад взломал меня, прочитал от рождения до сегодняшнего дня. Не понимаю, как, но ему известно обо мне абсолютно все! И не только обо мне. Теперь Отшельник понимает, что мы в ИГРЕ! Вот верит ли, это другой вопрос…
– «Ваншот», значит… Компьютерная игра… Ну-ну… Ладно, Роман Мельников. Человек, русский, студент и внештатный аналитик федеральной службы. Будем знакомы, – скрипит рептилоид. – Но что же мне теперь со всем этим делать-то, а?
Вопрос риторический. Ответа от меня не ждут. И все же я собираюсь ответить, чтоб, раз уж пошла такая пьянка, обратить ситуацию в свою пользу. Мне есть, что ему сказать и что предложить: теперь самое время подумать о нашем сотрудничестве. Но я не успеваю ни того, ни другого…
Наверное, у меня продолжается бред, потому что лицо и тело Отшельника вдруг начинает меняться прямо на глазах. Его сминает, словно комок пластилина в руке у ребенка, а потом облик воссоздается заново.
Рептилоид исчезает, теперь передо мной стоит аланиец во всей красе. Массивная, гипертрофированно мускулистая фигура… Грубое человеческое лицо, будто высеченное из камня… Торчащие изо рта кабаньи клыки… Маленькие поросячьи глазки… Он сильно походит на светлокожего орка из «Варкрафта», только у Отшельника вдоль хребта дополнительно торчит костяной колючий шипастый гребень.
Я знаю, этот гребень может складываться, и тогда шипы становятся безопасными, как убранный в ножны меч. Или, напротив, рывком растопыриваться, вонзая длинные и острые, как клинки, колючки в беззащитные тела чернокожих иррийских стариков…
Меня вдруг вновь затягивает в воспоминания. Только на этот раз они страшные, дикие, кровавые.
…Молодая длинноволосая иррийка с криком бросается на озверевшего погромщика, вломившегося в наш с ней дом. У нее в руках кочерга. Иррийка замахивается…
– Мама! – кричу я. Мне всего четыре года, но я понимаю, что сейчас произойдет непоправимое.
У погромщика-аланийца в руке пистолет. Он целится в мою мать… тьфу ты… мать Негатива. Нет, все же в мою. Сильнейший стресс вытесняет сознание Романа Мельникова из нашей с ним общей сущности. Теперь я на сто процентов Ром Мел, ирриец и вот-вот увижу, как убивают самое дорогое существо на свете…
Пуля летит, как в замедленном кино, вонзается в кочергу и рикошетит в стену. Аланиец рычит и бросается на женщину, перехватывая кочергу левой рукой, а правой занося для удара пистолет. Но внезапно сзади на него кидается еще один ирриец, Тим Слод, наш сосед. Ему за восемьдесят и он еле стоит на ногах. Обычно дедушка Тим передвигается очень медленно, опираясь на массивный костыль-трость. И сейчас этот костыль бьет по голове аланийца. Но Слод очень слаб и удар получается смешным. Бугаю аланийцу он кажется не сильнее порыва ветра. Погромщик мельком оглядывается и… встопорщивает костяной гребень, насаживая дедушку Тима на десяток острейших шипов, как на вилы. Наш сосед умирает молча, не успев издать ни звука.
Аланиец отвлекается всего лишь на мгновение, чтобы расправиться с соседом, но моя мама использует шанс с лихвой. Сложенными горстью пальцами она резко бьет аланийца в глаз. Тот лопается, как сырой желток под вилкой, растекается слизью. Аланиец с силой отталкивает женщину прочь, орет во всю глотку, зажимает окровавленную глазницу руками, и бестолково мечется, сминая легкую пластиковую мебель. Его гребень конвульсивно опадает, стряхивая кровавое нечто, еще недавно бывшее ворчливым и нудным соседом. Дедушка Тим вечно ругал меня и мою мать, придирался по пустякам, а теперь спас нам жизнь…
– Ромик, бежим, – мама хватает мою ладошку чистой рукой, а вторую, окровавленную, прижимает к своему телу, и я вижу у нее на ключице огромную рваную рану. Аланиец успел полоснуть ее своим кабаньим бивнем, когда она выбивала ему глаз.
– Мама, что с тобой? – мой голос дрожит, мне страшно, как никогда.
Она находит в себе силы соврать:
– Все хорошо, малыш. Идем скорее, – и сделать шаг к дверям, увлекая меня за собой.
Мы выскакиваем на улицу, оставляя одноглазого озверевшего аланийца громить наш дом.
Предвечерние сумерки расцвечены заревом пожаров – погромщики сжигают легкие пластиковые павильоны, которые служат временными домами для беженцев-иррийцев. Запах гари бьет в нос, едкий дым щекочет легкие, вызывая кашель. Слышатся крики, звуки ударов. Вокруг паника, смерть.
– Закрой глаза, Ром, – требует мать.
Послушно смыкаю веки, но на слух происходящее кажется еще страшнее, и я вновь таращу глаза. Смотрю, не понимая, почему вдруг несколько аланийцев сгоняют в один из домов женщин-ирриек с детьми. В руках у клыкастых уродов плазмопилы, тесаки и тяжелые стальные цепи с толстыми звеньями. Одна из беженок с мольбами протягивает к погромщику полугодовалого ребенка, просит пощадить его, забрать и вынести прочь из царящего ада. Аланиец делает вид, что слушает, а потом вдруг резко взмахивает плазменной пилой. С мерзким ревущим звуком полоска высокотемпературной плазмы разрезает ребенка пополам и вгрызается в шею женщины. Убийца выключает пилу, обходит не успевший упасть обезглавленный труп и орет на онемевших от ужаса ирриек:
– Чего вылупились, суки черножопые?! А ну пошли в дом!
Через мгновение дверь за женщинами и детьми закрывается наглухо, подпирается снаружи кувалдой. Окна заколачиваются. Пластиковые стены павильона обливаются горючей жидкостью и поджигаются. Аланийцы свистят и одобрительно кричат, а из павильона доносятся дикие вопли и проклятия сжигаемых заживо иррийцев…
Моя мать внезапно оседает на землю, закатывая глаза. Из раны на ключице потоком хлещет кровь.
– Мама, – я цепляюсь за нее изо всех своих детских сил, с ясностью осознавая, что вижу ее в последний раз.