Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Грицман Андрей Юрьевич

Письмо от Нэнси

Моя жизнь протекает как обычно: заботы, поддержание очага, борьба со стихией. Жуки поели настурции, которые я бережно растила из семян. Пришло время сбора нападавших яблок. Они лежат вперемешку с замёрзшими мышиными тушками, добычей нашего кота. Сколько ни сгребай листву, земля становится жёлто-бурой к утру, будто никто тут никогда и не жил. Последнее время ветры вносят полный хаос, газон усыпан сломанными ветвями и похож на перекопанное кладбище деревьев. Холодная ранняя осень нагрянула, и теперь кажется, что мы проведём остаток жизни на дне истлевающего лиственного моря. Однако отъезд и побег от домашних забот никакого покоя не сулят: одевать детей, наскоро есть в придорожных кафетериях, переругиваться с мужем в машине по поводу семейного бюджета, сдерживать мочевой пузырь до последнего, съезжать с шоссе в незнакомые городки, спрашивать дорогу у местных жителей, заглядывать в их глаза, жалеть их за то, что у них такая жизнь, как

и они, наверное, жалеют нас за нашу, лежать в ничьей постели в мотеле ночью с открытыми глазами, сквозь наглухо закрытые окна осязать запах стерильных поверхностей, мёртво-синего квадрата воды во дворе, слушать дыхание большой реки, несущей свои воды среди незримых тёмных холмов до самого конца, туда, где начинается бесконечность, где океан сливается с небом, тлеет восход и где не надо вставать утром и будить близких.

Ночь

Часа в четыре, когда уснули мысли о налогах, о подвигах, о доблестях, о сексе, возникнут в предрассветных городах и в отдалённых весях и поплывут невидимые волны. Они пройдут по сумрачным хайвеям и разобьются, как школьниками битые бутылки, только бесшумно. Бомжи зашевелятся и захрипят на рваных одеялах. Патруль очнётся в дремлющей машине, коснётся рации и кобуры. В «колониальном» доме, третьем с краю, постройки девятнадцатого года она во сне вздохнёт и улыбнётся, протянет руку: три часа, а через три часа, когда Pink Floyd взорвёт эфир на середине длинного аккорда — она проснётся и подарит день ещё двум-трём привычным подопечным, озябшим за ночь.

* * *

Отчаяние отходит слоями, кожурой печёного яблока. Вот тебе и семейная жизнь, оладьи, яблочный пирог, остывающий на скамье. Осень шелестит жестью. Пространство, разрезанное хайвеем, заваливается в Нью-Хемпшир. Дартмут – холодный кристалл — застыл посредине. Дитя неизвестное смотрит в свою жизнь из ниоткуда. А пока подайте алкашу на вечернее веселие. Верней, на заклание — подателю сего, того-сего, на трансатлантическом расстоянии. До первой метели, когда отчаяние завалит его всего.

* * *

Я её знаю давно, ещё до первого выбора, до шапочного разбора. Родное, родина, родинка. Вот мой дом, вот моя родина: стрелка, развилка. Чай остывает. Моросит. Спаси, Господи, раба твоего ото всего. Ей-богу, это не я — это судьба, переодетая контролёром в вагоне. Следующая станция — Скоротово.

Риголетто

Как там, опера? Нет, оперетта: ядовитый горбун в мешковине. Опереточный Риголетто перед залом скучающим стынет. Ему скучно влачиться без дочки, старику, к колокольне высокой и звонить о своей недотроге — о гордыне своей одинокой. Дочка чудная хочет на воздух, задыхаясь от пыльного света. Будь что будет, а что будет после: окончания нету в либретто. Он, горбун, жаждет герцога крови в полутьме, в подземелии тусклом. От реальной, сверкающей боли на полу театральные блёстки. Нету крови, лишь перхоть да копоть, бледный стон стариковской гордыни. Затерялись в подвале глубоком песни герцога, и рядом с ними: хлам родительский, копии писем — педантичная страсть каллиграфа. Под чернильной поверхностью спеси — водянистые призраки страха.

* * *

Это – азбука Морзе, разбросанная бисером по страницам. Каждая единица обозначает молекулу дыхания, а обозначив, исчезает, тает на языке, как мята, оставляя меты тут и там, незаметные никому, кроме членов тайного общества, никогда не вышедшeго на площадь. Площадь оцеплена статуями, торговые ряды пусты, памятник смотрит в другую сторону, трамвайные пути заросли бурьяном. Пахнет тлеющими листьями, и перекличка сторожевых стынет на лету в вязком воздухе и висит коническими штыками на гудящей сети беспроволочной связи чьего-то спутника, пропавшего без вести.

* * *

Ночной полёт над Кандагаром долиной дальней Шаганэ. Казак запахивает бурку. Трофею рад он не вполне. А на боку усталый Пушкин судьбе глядит в вороний глаз. Вдали рокочущие танки на батальонный водопой прошли и сгинули. Вотще стоит осенняя погода. Всё к Рамадану. Вообще: есть виноград, арбузы, дыни. Могучий отрок гор таджик наставил гордый свой кадык. И только ястребу неймётся над ровным станом англичан. Там бессловесные индусы, поставив в козлы карабины, рассевшись, пьют пахучий чай. К рассвету всё не шевелится. Печальны чары мрачных гор. В выси висит стальная птица. Проснулся Лермонтов. Спешит по косогору на перемену вахты. Муэдзин заводит свой гортанный зов. Узбек, закуривая «Винстон», дороден, хитр и дальновиден, свой открывает магазин. Солдаты делят сахар. Воздуха раствор теплеет. Становятся яснее различимы: грязь базара, бараки пленных, изгородь, ров нечистот и пластиковый строй фугасов кока-колы в шалмане на углу, который сторожит весь високосный год в чалме столетний дед. Тут зябко поутру. Огромный глаз погас и киноварью вытек и застыл. A вахтенный моргнул и АКМ потрогал. Замёрзла граница неба, гор и темноты, где зреет, нарастая донным, дальним гудом, ночной полёт над Кандагаром.

* * *

Как белофинны в маскхалатах, немые вспышки белых звёзд. Прогноз погоды сводкой с фронта звучит. И обещанья гроз в глухой долине Дагестана с небес спадают серой манной на неподвижный Гельсингфорс. Точнее, Кенигсберг, но сверху за тыщу вёрст на разобрать. Заладят – киселя хлебать! Ржавеет утлая подлодка с торпедой звёздной симбиозна. Там некогда тонул десант на боковых путях прорыва. Все письма посланы, но вряд ли на дальнем берегу пролива их в срок получит адресат. До нас, при перемене ветра, летит погасшая зола и привкус дизельного дыма. У школы холм металлолома не остывает до утра. Глядишь, а за окном зима, глядишь, и жизнь пошла по свету, родных разбросанных ища. В глуши молочный путь затерян, у каждого своя война. А у доживших до рассвета уже разведены мосты. Они давно живут без сна, как раньше, спать ложась без света. Двадцатый век за всё живое… Судьба из века в век проходит стопами, лёгкими, как сон, разведкой на бесшумных лыжах, ища с огнём надёжный дом. Где люстра в кухне неподвижна и только рюмки дрогнут нежно от донных взрывов дальних войн.

* * *

Я вернулся взглянуть, как живётся снаружи, просто вздохнуть, повторить своё имя. Я увидел: бульвар наполняется паводком света, и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла. Я проснулся легко, помня только о сыне. Отойди на минуту, подумай, а может быть, этот остаток, быстрый спазм полусна, oн и служит моим оправданьем. Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом. Это странное чувство, которое, с первого взгляда, нарушает людьми предназначенный сердцу порядок. Я прошу – загляни через слой неразборчивой плёнки, сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки. Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но, как у ребёнка, там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины. И как в детстве – предчувствия горькие всхлипы. Мы идём по пустеющим улицам, гадая, насколько чья-то доля вины тяжелее в последнем итоге. Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга, это просто душа ещё постарела немного, всё равно под конец будет всем одинаково больно. И недолго нам ждать. В парке гулко. Дорогие места отзвенели стеклянной листвою. Каменистый ручей к декабрю замёрз ненадолго. Вот Thanksgiving, [3] и пригороды Вашингтона по утрам застывают на дне голубого раствора. Это северный Юг, где мы когда-то любили синь газонов и реку в дремучих лианах. Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздном экране. Всё останется, но постольку поскольку остаётся хоть кто-то из тех, для которых не странно расставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным, на ничейной земле постоянного перемещенья. Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима, вновь воскресшего, не просящего о прощенье, после четверти века любви, проходящего мимо. Потому что, раз нету любви – нет и прощенья. Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья, не то с воздухом в мёртво-резервном пространстве. Когда всё ускользает, остаются хрусталики зренья, среди мёртвых окопов – озёрный хрусталь Зарасая, скифский дар – халцедонный прибой Коктебеля. Не грусти. Всё равно мы живём на краю Средиземного моря: дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег. Всё пройдёт и остынет. Но есть предрассветное горе. Когда души расходятся, больше друг другу не веря. Это значит – не верить себе, забыв о потере, готовить себя к другому рожденью. Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньям о глубинном тепле, постоит надо мной, и простынет след ее, затихая шагами за дверью.

3

Thanksgiving – День благодарения (англ.).

Памяти Джорджа Гаррисона

То с одним, то с другим — расстаёмся с Битлами. Да и сами, глядишь, из окошек глотаем бездну общих небес и гитарного гуда, узнавая с утра, что случилось под утро. То ли Джон, то ли Джордж, то ли ты, то ли я. Так в табачном дыму тает ткань бытия. Быт ползёт. Расстаёмся с детьми навсегда. До-ре-ми. До-ре-ля. Да и я. Гимн пропавшей страны. Расстаемся и мы. Он звучит, как аккорд опустевшему залу. Нажимаешь «Remote» — оживает гитара. Вот экран-натюрморт. Ставший общим ландшафт, фог над гаванью рано. Ливерпуль ли, Нью-Йорк, где в траве свечи на земляничной поляне всё дрожат до утра. Покурить и допеть, может, станет не пусто. И становится грусть продолжением юности. Так становится смерть атрибутом искусства.