Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Грицман Андрей Юрьевич

* * *

Две души в потёмках жили. То не жили – не то жили. Отдыхали впопыхах. Чудный стих в словесном иле засыхал в черновиках. Вот одна из них как будто, протрезвев наверняка, захрипев, встречает утро. Забывается на сутки и мытарит до звонка. А её подруга нежная всё блуждает в полутьме. Днём ли, ночью ненадёжной ли, горло прикрывая бережно, убегает налегке в поисках жены-сестрицы, от отчаянья живой. Сколько нам ещё останется судьбами играть с тобой? Я такая же, подруга, задержалась на года. По

карманам погадаю: то судьба, то не судьба. Мелочи найти на два остывающих жетона, чтоб хватило нам вдвоём. У последнего вагона переводчика Арона мы с надеждой подождём. Может быть, он сам приедет или спутницу пришлёт. В зоопарк проедут дети. Или это только снится? Не приедет – повезёт. Подождёт ещё немного у тоннеля на ветру проститутка-недотрога, где подземная дорога ляжет скатертью к утру.

Экскурсия

Вместо тригонометрии – Театр Советской Армии. Пергамент кожи красноармейца, содранный колчаковской контрразведкой. Неразвеянный пепел Лазо под стеклом. Беззвучно звенящий ледяной лафет во дворе. Сырые тёмные недра шалаша в Разливе. Парное пиво в розлив у кольца трамвая. Неподвижные облака в тяжком полёте над пятиконечным горным массивом театра. «Вас вызывает Таймыр». Ледяной трамвай, трёхгрошовая драма. Ещё теплом мерцающие души, плывущие мимо сказочного серебрянного парка Института туберкулёза РСФСР, с бездонной каверной арки, к их последнему исходу — к высадке у кольца конечной. Бесконечная остановка.

* * *

Цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем дальнобойным полётом к незримым деревням, в бесконечную жизнь многослойных олив, в заминированный халцедонный залив. Крепок мрамор холодный – расколотый воздух, там застыл истребитель, летящий на отдых. Над скалой, где шумит подземельная кровь, где не гаснут огни поминальных костров. Мимо древнего рва и арабских окопов, где кусты проползают по колкому склону в невообразимую евразийскую даль, в ледяную молочную пыль и печаль. Так, во сне возвращаясь к далёким пенатам, к шлакоблочным прямоугольным пеналам, вдруг услышишь: взлетело гортанное слово. Словно выстрел в долине, откликнулось снова, и разбилось беззвучно о скалы в Эйн-Керем, растекаясь листвой по масличным деревьям.

* * *

Летя над океаном снега, подумал я: и слава Богу, что невозвратная дорога видна в овальном том окне. Глаголом жечь остались братья в глухом похмелье бытия. Там в рамке в чёрно-белом платье стоит наедине семья. Там пограничной цепью годы с клочками виснущих забот. Сто проводов и сто обедов, и пущена наоборот та плёнка на обрыве века. И замирает до утра: ночь, улица, фонарь, аптека и весь в черёмухе Арбат.

* * *

Ложится ночь лениво на Норд-Ист. Плывёт вдоль улиц мороком бензинным. Во влажности – огни наперекрест погасших звёзд, машин и магазинов. Она Голландцем виснет за бортом, певуче гомонит безродной мовой. Сам шевелишь губами не о том, себя не узнавая в незнакомом, осевшем на поверхности земной в бесшумный лабиринт ночных флотилий стандартного жилья, где всё темно. Лишь отблески TV не погасили. Но где-то – светлый куб и тёплый дух. Там подают стихи и чай с вареньем. Но нам – дорога в дальнюю страну, где спит в земле зерно стихотворенья.

* * *

В субботу напился, в воскресенье закрыто. Душа помутнела, потом прояснилась. И стало яснее под пологом быта, что

я не забыл, что ты не забыта. Ни водка, ни грохот вагонов недели не заглушают воркующей сути. Ложишься, глаза закрывая, в постель, и память стоит у кровати наутро. И любишь последней любовью, как прежде, и сердце вслепую плывёт на рассвете, как бледный рассвет плывёт по одежде, в надежде найти на полу, под газетой, записку, забытую с прошлого лета.

* * *

Строка растаяла на грани заката, погасла зарница последнего звука. Осталось недолго. И позднее лето пройдёт безмятежно, останется слепком, почти наудачу – движеньем на север. Побег не навстречу, на встречу с собой. А что остаётся: себе лишь поверить — и руки на руль, и лечь на них лбом. В дороге, на дальней автостоянке, среди незнакомцев, потерянных тоже в стране неизбежного перемещенья, где языки звучат наизнанку, и радио в бреющем воздухе режет, и совести отвечать уже незачем. Пройти наудачу по краю провала, взглянуть на секунду в глаза безвозвратно, три жизни уж прожил – всё кажется мало, четвёртую ночью отложишь на завтра. А завтра пойдёшь на работу, закуришь, заскочишь, закусишь, ответишь на письма. Но сам-то себе, как ни странно, не веришь: что это и есть та самая жизнь. Себя узнаёшь: вот школьное фото, «Княжна Мери» открыта на нужной странице. И жалко себя, как было когда-то, и так далеко до этой границы.

* * *

Выдохнешь. Вылетают слова, словно Лермонтова души зола. Уильям Блейк расстегнул ворот, увидел уголь. Похоронен чёрт знает где. Этот стержень, лезвие, конус, уходит под землю, в последнюю осень. Моросит до обеда. И после. Скучно на даче. Чеховы съехали. В Ялте скучно. Ферзя увезли. Тихи поля Галлиполи. Дарданелл блеклый берег. Победители в фесках слепы, пьют чай из мензурок. Доктор Живаго устроился на две ставки. Хватает на отпуск на Валдае. Там тоже дождь и татарва. Ничего нового. Болезнь развивается естественным образом. Бузина, белена да черемша. В завещании – два кота и приёмная дочь. Последнее простят, но не забудут. Или забудут, но не простят. Что ещё хуже. Вот и последнее слово приветствия. Здравствуйте, как поживаете? Меня зовут Лена. А как же ещё? Воистину, уже в трёх поколениях нету фантазии.

* * *

Всё, что заплачено и оплакано, всё, что замётано и отведено, метит судьба нитями белыми, словно на шкуре звериной отметины. Ну и пора, пока зарубцуется, дышишь и куришь, чай без сахара. Ночью тиха непроезжая улица, в этих местах не нужна охрана. Ни она, ни охранная грамота не надобны. Морен надолбы как замка башни. Пошли мне туда письмо до востребования. Помнишь, как было в жизни вчерашней? Ходишь к окошку, смотришь на девушку. Она стареет от раза к разу. Пора принять, наконец, решение, и всё разрешится совсем и разом. А я всё жду – может быть, сбудется, давно пора смириться с данностью. Молоко да хлеб, в небе туманность. Вот стол да порог, вон небесная лестница.

* * *

Минус двадцать пять. Лафа, ребята! Милый репродуктор поцелуй. Ледяное утро безвозвратно превратилось в мёрзлую золу. Чёрный ход забит ещё с гражданки, с тех времён последних белошвеек. Дворники хрустели спозаранку чёрным льдом по слюдяной Москве. Шли они, лимитного призыва, и крошилась винегретом речь. Южная, тверская и с Сибири, и темнела беспредельно ночь. «Ароматных» дым атакой газовой исподволь по домовым углам. И отец, пропахший йодом, камфорой и Вишневской мази сытным запахом, тихо вслух Есенина читал.