Вариант "Ангола"
Шрифт:
– Так что, товарищ лейтенант, прямо сейчас сдавай дела, какие имеешь, старшине Гончарову, возвращай книги в библиотеку и получай дополнительный комплект обмундирования. Завтра свободен, можешь с семьей попрощаться, потому как хрен его знает, куда тебя пошлют и насколько. Погуляй последний разок, и послезавтра утром, так как это у нас и будет пятнадцатое сентября, явишься сюда к семи утра. Отправлю тебя на своей машине на аэродром.
Майор косолапо обошел угол стола и протянул руку.
– Спасибо, товарищ Вейхштейн, за твою работу. Не все получалось, но плохим работником я тебя назвать не могу. Жаль, что забирают, конечно. Взамен придется брать
Анищенко одной рукой тряс мою, а второй, свободной, в отчаянии взмахнул. Я смотрел на него невидящим взглядом. В голове в тот момент не было совершенно ни одной мысли.
Хотя мне всегда казалось, что дела мне доставались мелкие, различных бумажек в столе и маленькой тумбочке у окна накопилось, оказывается, будь здоров. Пока я выгреб все это да передал Гончарову, деревенскому увальню с простодушным лицом и ладонями размером с лопату каждая, времени прошло много. Старшина все-то делал неспешно, постоянно отвлекался – то чаю попить, то с зашедшим в гости сослуживцем побеседовать, то в сортир сбегать, так что передача дел затянулась до самого обеда. Тут уж старшина заспешил и принял остаток бумажек просто так, без проверки. После я сдал кабинет и заглянул в каптерку. Хозяин вещевого склада, старший сержант Кончелыго, поглядел на меня так, словно я был монгольским завоевателем, требующим у него дань за двадцать пять лет.
– Второй комплект ему… – стал он бурчать, когда я объяснил, зачем пришел. – Люди в одном ходют по пять лет, а ему только выдали – и новый надо!
– А я что – виноват? Из Москвы приказ! Разве тебе товарищ майор не говорил?
– Говорил, а что мне с этого, лыка вертеть? Нормы снабжения нам, товарищ лейтенант, не выполняют. Все для фронта, все для победы, а нам уж так, чего останется. Нету у меня второго комплекта. Вот, могу поношенную фуражку выдать пятьдесят шестого размера и гимнастерку пятидесятого. Ремень еще есть, только старый.
– Как так? Мне что, жаловаться идти? – вскипел я. Можно было быть уверенным, что на самом деле у прижимистого хохла есть все, только он давать не хочет. То ли бутылку с меня вымогает, то ли заначил, чтобы на рынке продать.
– Идите, жалуйтеся, – нехорошо оскалился Кончелыго. – Только смотрите, пока ходите, у меня последнее разойдется. А товарищу майору я сразу все сказал, как на духу. Вот, могу тебе валенки выдать. Хорошие, с кожаными подбойками. Шарф есть и шинель. Берешь?
Ругаться не было смысла. Завхоз в любом учреждении или организации, неважно какой – военной, полувоенной или гражданской – почти царь и бог. С ним начальники уважительно говорят, а уж простые люди чуть ли не кланяться при встрече должны. Плюнул я на споры и взял все, хотя фуражка была мала, а валенки велики. Все равно эти валенки я с собой брать не стану – оставлю своим, будет, в чем зиму ходить. В прошлую отец чуть ноги не отморозил в своих стареньких ботинках.
Потом сержант перешел из каптерки в оружейную и выдал мне тридцать патронов к моему древнему "нагану". Хорошо хоть тут не стал зажимать. С оружием все-таки шутки плохи, его на базар украдкой не утащишь.
– Вы потом, товарищ лейтенант, не забудьте после командировки излишки патронов обратно сдать. Если какие израсходуете, будете писать рапорт, куда и как.
– Какой же ты бюрократ! – в сердцах воскликнул я, расписываясь за патроны. От возмущения перо дернулось, и на полях ведомости образовалась здоровенная клякса.
– Не ругайтесь, товарищ лейтенант, – строго сказал Кончелыго. – Лучше пишите аккуратно – вон, чуть мне бланк строгой отчетности не испортили. Глядите, его вам из зарплаты вычтут.
Я быстро сложил полученное добро в шинель и кое-как связал ее в узел. Валенки перекинул через плечо, тюк подхватил обеими руками – и отправился в путь. Обычно я ездил на работу на трамвае, иногда на нашем автобусе, когда тот не был сломан и собирал сотрудников по городу, но сейчас пришлось идти пешком, потому что толкаться в толпе с узлом мне не хотелось. Интересно я сейчас, должно быть, выгляжу. Строгий молодой человек в фуражке с малиновым околышем, кобурой на ремне и валенками на плече! Впрочем, с тех пор, как началась война, много что из непривычного ранее прохожих уже не удивляло. Обилие военных разных сортов, мешочники, очереди в магазины, стрельба по ночам…
Дома меня, конечно, не ждали. Отец только что отправился обратно в университет с обеда; мать засуетилась, накрывая на стол. Она была женщиной крупной, в противоположность отцу, хрупкому и нескладному.
Я всегда удивлялся, как так они сошлись и жили уже почти тридцать лет: русская женщина из семьи мелкого лавочника и еврей из семьи потомственных лингвистов? Ни разу не слышал, чтобы они ругались друг с другом, не говоря уже о чем-то более серьезном. Всякое мы пережили, и хорошее, и плохое, но отец и мать всегда были этаким эталоном дружной и крепкой семьи.
Пока я неспешно поглощал жиденькие щи, и пил чай с сухарями, мама по обыкновению делилась сплетнями, которые успела узнать с утра – на базаре, в разговоре с соседями или от отца.
– Отец говорит, сегодня у него в гостях был дядя Сеня. Помнишь дядю Сеню? В Москве с нами жили на одной площадке. Милая такая семья была: две дочки и сын. Дядя Сеня бухгалтером работал в потребкооперации. Их с сыном осенью в ополчение забрали – сначала сына, потом дядю Сеню. Они на фронте ненадолго встретились и снова разошлись. Не помню, как же их мальчика звали?
– Тоже Сеня. Их двое было – Сеня большой и Сеня маленький, – подсказал я.
– Да, да. Так вот, сына-то его убили. А дядя Сеня руку себе отморозил – все пальцы ему отрезали. Не знаю только, на правой или на левой…
– А как он здесь оказался?
– Семью забирать приезжал. Они в эвакуацию уехали в конце года. А дом наш старый разбомбили, представляешь?
– Да ты что, мама, это ж нам тетя Шура еще весной писала!
– Правда? Забыла я, значит. Хорошо, все-таки, что мы сюда переехали. Кто знает, остались бы там, что было бы? Может, и в живых уж никого не было бы, – она быстро всхлипнула и умчалась в кухню, вытирать мокрые глаза. У меня как раз было время поразмыслить, когда сообщать о своей командировке. Вечером, чтобы два раза не мучаться? Но тогда мать заинтересует, почему я после обеда на работу не иду. Можно, конечно, соврать, или уйти куда для виду… Нет, ни к чему.
Поэтому, допив чай, я взял стакан и пошел в кухню, где мать уже мыла посуду.
– Ты сама-то ела? – спросил я, не зная, как начать.
– Конечно, Вовочка. Мы с отцом ели. Он говорит, в аудиториях у него уже почти одни девчонки остались. И тех мало. Скоро, говорит, закроют наш факультет – придется в другое место идти работать. А что он умеет? Ничего не умеет. И я привыкла все время дома, никакой профессией не владею. Будем работать… один сторожем, другая уборщицей. Одна у нас надежда, на тебя, сыночек.