Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль
Шрифт:
Зенитчице было двадцать два года, старлею – двадцать один. На двоих у них было почти пять полных лет войны. Обоим было по семнадцать-восемнадцать, когда страшный день двадцать второе июня разрубил всю нормальную юную жизнь на две неравные части – до и после.
У нее была школа, выпускная ночь с вином и поцелуями, и почти сразу, как будто она вынырнула из разноцветного сна, – тугие маховики зенитного орудия, натирающий шею ремешок тяжелой каски и стонущий вой падающих на корабли в гавани бомб. У него – один последний год школы, где преподавала мать, карта на стене с устремляющимися друг другу навстречу стрелами, модель МиГа на полке. Брат, посмотревший перед уходом так, будто все уже знал наперед.
А потом снова школа,
– Олежка мой…
Он попал на юг, степи были гладкие и выбеленные солнцем. Их распределили по полкам и эскадрильям, и ему повезло попасть сразу с двумя друзьями в одну часть. Полк, получивший короткую передышку, спешно пополняли людьми, перегоняли поштучно машины с тыловых заводов или восстановленные в армейских мастерских. Ожидалась большая активность, лето только начиналось, и молодых сержантов гоняли, пока еще была такая возможность.
Никому не приходило в голову жаловаться – в училище, несмотря на плотную программу, всегда не хватало топлива, моторесурса, целых машин. Бились много, и бились страшно, уцелевшие учились и продолжали летать. «В школе вас сделали пилотами. Полк сделает вас летчиками. Истребителями вы можете стать только сами». Эти слова он услышал в полку в первый же день от нового командира и принял их глубже, чем, наверное, кто-либо другой.
– Ты мой Олежка-медвежка…
Оба его друга погибли в первую же неделю после того, как их бросили в бой. Немцы не считались с числом, четверка выкрашенных в желто-черные цвета «мессершмиттов» падала сверху на набирающие высоту «яки», сразу разбивая строй. После этого каждый был сам за себя. Ему повезло пережить вынужденную посадку с заклиненным мотором, оставшиеся позади самолеты исчезли навсегда. Потом ему повезло понять, что если враг определит в группе дерущихся с ним истребителей слабака, то он убьет именно его.
На фронте учатся быстро. Через две недели он имел первого сбитого – это был старый и тяжелый, как майский жук, «Хеншель-123» из группы, которая осталась без прикрытия в многослойном, пронизанном самолетами небе Украины. Сержант научился управлять машиной так, что прыгающие на них «худые» всегда сбивали кого-то другого, он научился смотреть почти прямо на солнце, наклонив голову по-бычьи и крутя шеей до самой последней секунды в воздухе.
Его поставили ведомым к комэску, и они дрались в паре все лето, пережив почти всех в полку. От комэска он научился не бросаться, торопливо стреляя, на крупную группу истребителей, не атаковать девятку бомбардировщиков в плотном строю, не стремиться увеличить свой счет. Олег сформулировал для себя принцип, в котором не признался ни одному живому человеку, уверенный в его целесообразности, но не уверенный в правильности с точки зрения газетных штампов. Важнее всего в небе было выжить самому, затем помочь выжить тем, кто дерется вместе с тобой, и только после этого – убить врага.
Он знал лейтенантов, которые с горящими глазами садились в «як», чтобы насладиться дрожью пулеметов, поливая свинцом тяжелые крестоносные бомбовозы; чтобы крутиться в собачьей свалке с разъяренными шершнями – угловатыми «фридрихами» и «густавами» [34] , а к вечеру рисовать одну-две звездочки на борту и ослеплять середнячков вроде него блеском орденов. Все они сгорали через месяц-полтора. За два года войны ему не встретилось ни одного исключения. Ни один из тех летчиков, которых ему приходилось знать как давно воюющих, с перевалившим за десятку счетом сбитых, не был любителем воздушного боя.
34
То
Гораздо вернее было вычленить отставшую от строя поврежденную машину, методично расстрелять стрелков, сблизиться и зажечь поганящую небо летающую падаль, чтобы она ввинтилась в землю, сотрясая чернобыльник и чахлые степные осины. Другое дело, что часто приходилось поступать так, как поступать было нельзя: атаковать без раздумий, драться в меньшинстве. Но на то она и война, что не всегда удается делать то, что считаешь нужным.
К лету сорок четвертого он уже имел девятнадцать сбитых и неожиданно вышел на первое место в дивизии. Ни один человек не посмел бы обвинить его в избытке осторожности – все помнили, как на нулевой высоте он взял в лоб «худого», что навалился на машину комдива, перелетавшего без эскорта на их поле, как раз в тот момент, когда звено Олега возвращалось из патруля. Распоротый «мессершмитт» рухнул на выжженную грунтовую полосу, завернув лопасти винта под брюхо.
Когда к нему подбежали и заглянули в кабину, кое-кто в ужасе отполз на четвереньках, издавая «морской позывной» и пачкая пылью колени. Да и для более подготовленных вид кабины вражеского самолета оказался не из приятных. От верхней половины туловища немецкого летчика не осталось практически ничего – несколько пуль Олегова УБСа [35] попали ему в грудь и по крайней мере одна в голову. Зрелище было редкое даже для видавших виды летунов и аэродромщиков.
И хотя было ясно, что Олег, в принципе, здесь совершенно ни при чем, к нему вдруг плотно приклеилось произносимое уважительным тоном прозвище Собака. Фотография любимой овчарки, когда-то выращенной для пограничных войск, давно была прочно приклеена мякишем в его кабине, на месте, где обычно вешали фотографии любимых, поэтому Олег особо не возмущался.
35
Крупнокалиберный авиационный пулемет.
Он был очень осторожным. Каждую секунду. Олег чувствовал состояние противостоящего ему пилота по малейшим деталям поведения его машины в воздухе. Он почти всегда молчал, руководя своим звеном в бою короткими отрывистыми фразами и обходясь совсем без слов во всех остальных ситуациях.
– Олег, ты скоро взбесишься, – сказал ему уходящий на полк его бывший комэск.
Они обнялись, положив головы друг другу на плечи, постояли молча и обнялись снова.
– Береги себя, парень. – Комэск смотрел на него с болью. – Ты один у меня остался со всего лета…
– А как будто десять лет прошло…
– Верно. И не связывайся ты ни с кем, я прошу.
Олег только усмехнулся. На земле он не связывался вообще ни с кем. Потому и был до сих пор командиром звена, малозаметным старлеем с парой орденов.
– Будем живы.
– Будем живы, Антон.
Они в последний раз ткнули друг друга кулаками в плечи и разошлись; новоиспеченного подполковника ждал разъездной армейский У-2 с лихой надписью «Що не зъiм, то пiдкусаю» на борту, старлея – выгоревший уже до розоватого оттенка «як» с фотографией овчарки под рамкой прицела. И одиночество.
Если бы его не выдернули в новый полк приказом самого главмаршала, он бы, пожалуй, действительно взбесился. За неделю он два раза с трудом удержал свою тянущуюся к пистолету руку, внутренне наливаясь смертью, – новый командир полка находил весьма смешной его манеру делать все молча и блистал ироничностью, высмеивая его при всех. В последний раз его спас ведомый, спокойно положивший руку сзади на его правое плечо. Олег обернулся и встретился с ним взглядом.
– Не надо, – одними губами сказал лейтенант. – Не надо, командир, не стоит, право…