Варшавка
Шрифт:
— Марш в отделение!
Во рту пересохло, сердце стучало, и он все яснее ощущал всю глупость, всю унизительность своего поведения. В своей землянке он бросился на топчан и долго лежал ничком, стараясь загнать свои горячечные думы и желания поглубже и там удушить, но понимал, что ничего из этого не выйдет.
Кислов примчался в землянку как ошпаренный и сообщил:
— Сержант! Капитан ругается, почему мы не на огневых.
Костя удивился — такого еще не бывало, но ответил спокойно:
— Когда надо — выйдем.
И они вышли как раз тогда, когда было надо, — артиллеристы уже начали выдвижение.
Рябов
— Пошли! Лямки!
Пушкари впряглись в лямки, уперлись в сошники и щит и покатили пушку из кустарников на огневую. Ствол пушки лег как раз на кромку оледенелого вала. Мягко, влажно лязгнул затвор.
Небо висело низко, пахло весной — шла оттепель. Снайперы спустились пониже, к траншеям, а артиллеристы, подрагивая не то от пронизывающего сырого, холода, не то от страха перед неизведанным, таились в кустарнике. Когда снайперы замаскировались, небо как будто поднялось — наступал декабрьский рассвет.
Жилин прикинул, сколько времени потребуется расчету, чтобы привести орудие к бою, и выстрелил трассирующей пулей по дзоту противника, который очень уж надоедал роте Мкрытчана и его соседу. Зеленый росчерк трассы сник в снегу под темной, почти незаметной амбразурой.
Рябов спросил у наводчика:
— Понял?
— Так точно?
— Наводить под срез. — Рябов привычно набрал воздуха для длинной команды, но все, что вмещалось в нее при обычной стрельбе, было уже сделано, и потому, стравливая лишний воздух, просипел:
— Огонь!
Пушка подпрыгнула, плюнула желто-голубым языком пламени, и о мерзлую утоптанную землю звякнула гильза. Рябов вскинул бинокль.
Снаряд попал па редкость удачно — прямо в амбразуру н разорвался внутри дзота — амбразура выдохнула клубочек бурого, жесткого дыма. Рябов крикнул:
— Осколочным, прицел прежний!
Костя сразу оценил удачу Рябова, отметил умение наводчика и стал стрелять по еле заметному бугорку в редком кустарнике — там, по расчетам и снайперов и пехотинцев, находился наблюдательный пункт немецких артиллеристов. Рябов понял Жилина: "Не трать, Рябов, лишних снарядов. Раз первый разорвался внутри дзота — живого там ничего не осталось". И артиллеристы перенесли огонь по целеуказанию снайперов. Стрелял расчет метко, работал быстро и четко, но с предполагаемым НП повозились — первыми двумя-тремя снарядами разворотили земляную подушку и только одним, четвертым, попали в амбразуру. Пятый снаряд почему-то дал перелет. Рябов не стал испытывать судьбу, скомандовал «отбой», н пушка покатилась назад, в лощинку.
Противник ответил огнем не сразу — видно, отвык стрелять по внезапно появляющимся целям. Мины ложились вразброс: должно быть, стреляющий был с крепкого похмелья и не сразу вывел их на предполагаемую цель. а настоящая цель — пушка — уже катилась по лощине. и артиллеристы — как мальчишки, возвращающиеся с ночного набега на соседский сад, возбужденные, с пылающими щеками и с сумасшедшими, не то все еще испуганными, не то радостными глазами — катили орудие быстро и дружно.
Басин слышал орудийные выстрелы, потом трескотню автоматов и завывание мин, запоздалый перестук пулеметов, сразу уловил разнобой в действиях противника и подумал: "А ведь он надломился… Порядка не чувствуется. — И уже накопленным опытом, о котором и сам не подозревал, решил:
— Пора наступать. Сейчас его можно сломить".
Вечером Басина пригласил к себе старший лейтенант Зобов — он не хотел ударить лицом в грязь перед пехотным командиром и потому стол подготовил отменный: повар подал настоящего, фаршированного чесноком и салом зайца. Батарейные разведчики специально ходили в ближний тыл на охоту — в тот год рядом с передовой развелось не только много мышей, но и зайцев.
Сначала сидели мужской компанией, а потом приехала фельдшерица. Все зашумели, обрадовались, потому что можно было поухаживать, за ней, блеснуть остроумием и даже, может быть, потанцевать. Но ничего этого не случилось, потому что фельдшерица привезла невероятную новость.
— Нам сказал надежный человек — из Москвы! — что скоро у нас будет новая форма, с погонами.
Ей не поверили и даже как будто обиделись на нее — надо же, какие глупости рассказывает! Может, еще золотые погоны придумает?
Старший лейтенант сразу уловил вспышку недоброго отношения лично к ней и попытался вступиться, но фельдшерица небрежно оборвала его:
— Перестань! Все равно ничего путного не скажешь, потому что ничего не знаешь! — И обратилась к командирам с очень милой, красящей ее улыбкой:
— А если я добавлю, что, говорят, мы будем называться теперь не командирами или политработниками, а офицерами, так вы, наверное, полезете в драку? Впрочем, точно так же, как и наши эскулапы полезли на этого самого москвича. Но он только улыбался и говорил: "Не спешите, сами увидите".
Но командиры, похоже, не хотели становиться офицерами. Споря и доказывая каждый свое, они бросали взгляды на фельдшерицу, которая загадочно улыбалась поглядывала на них прищуренным, ласково-насмешливым взглядом — худенькая, с конопатинками на вытянутом и тоже худощавом лице, со светло-каштановыми редкими, да еще коротко подстриженными волосами, она по всем приметам не могла считаться даже хорошенькой.
Но лицо освещали темно-серые, большие и очень внимательные глаза. Когда мужчины всматривались в эти глаза, то понимали — она все-таки хорошенькая и в ней что-то есть.
— Ну, чего вы шумите? — широко раскрыла она своп глазищи. — Что хорошего в нынешней форме? Посмотрите на свои воротнички — смятые, грязные… Подворотничка толком не пришьешь… А вспомните, как в кино выглядели офицеры с погонами! Приятно посмотреть! Нет, как хотите, а я за то, чтобы форма была красивее. Она облагораживает.
Она заставляет следить за собой. А это подтягивает, делает мужчин — мужчинами. Вы посмотрите на себя — сидит одна женщина, и никто даже не попытался поухаживать за ней. Я не говорю о Зобове — от него ничего хорошего не дождешься: не мужчина, а моя роковая ошибка, но ведь остальные… вы же молоды… Неужели настоящий офицер мог позволить себе так относиться к женщине? — Она говорила и делала бутерброды с тушенкой, угощая ими соседей, они смотрели на нее, краснея и понимая, что смешны, и протест против возможного нововведения опадал. — Нет, что бы вы там ни говорили, а я — за красоту. За мужественную красоту. И потом… этот самый москвич возразил нашим эскулапам еще и так: армия, которая сумела совершить такой подвиг под Сталинградом, которая заставила немцев драться в окружении, какое только бывало во всех воинах и по ису времена, просто достойна новой формы. Ведь сама армия поднялась на новую ступень…